— Плевать я, сукин ты сын, хотел и на тебя, и на твоих японцев, — сквозь зубы проговорил Дигаев, дряблые валики щек его пропитого лица задергались от злобы, — думаешь, что, раз они грошей на наше предприятие подбросили, значит, и указывать мне будут? Ценности возьмем, а там еще посмотрим, кому командовать смотром, мне или им. Земной шарик вон как велик. Тьфу, дьявол, чего ж я стою с этим бревном враскорячку. — Разжав руки, он шагнул в сторону. — Ладно, Сиплый, давай кумиться, нам с тобой делить нечего, а дело разлада не потерпит. Это вот за теми глаз да глаз нужен, они еще и с Советами толком не встречались, а вроде бы уже порозовели.

— Ну, будя! Нас тут ишо не слыхали, — тихо пробурчал Ефим Брюхатов и тут же повысил голос: — Вот и хорошо, господин есаул, — он засуетился, юля улыбкой, — так как вы хотите этот чурбан положить? Мигом все исполню, — громко, так, чтобы всем было слышно, заговорил он. — Конечно, вам виднее, сколько вы по этой Сибири прошли, дай бог каждому.

Дигаев кисло усмехнулся и стал мелко рубить смолистые поленья для растопки костра, который местные охотники укладывали по-особому и называли по-своему: нодья. Это — уложенные друг на друга изгородью несколько длинных обрубков, которые могли гореть, начиная снизу, едва ли не сутки, не ослабляя жара, рассылаемого по обе стороны огненного забора. Такой костер спасал в любые холода, спать возле него было особенно хорошо с подветренной стороны, где от горящего дерева, конечно, спящих подпаливало больше, зато и холодный воздух меньше выстуживал тела с другого бока.

Поели пшенной каши с остатками конины, наскоро хлебнув кипятку, заваренного все той же чагой, к которой Савелий Чух добавил раскопанный где-то поблизости золотой корень. Все без лишних разговоров улеглись: с подветренной стороны Дигаев, ротмистр Бреус и Ефим Брюхатов, с другой — все остальные. Караул, чтобы поглядывать за лошадьми и костром, решили устроить здесь же, на месте, без каких-либо формальностей, расталкивая очередного по часам Дигаева. Начали с Савелия Чуха, как всегда, безотказного и молчаливого.

Сидя на седле, брошенном на ворох еловых лап, Савелий Чух, разобрав оголовье, протирал его части влажной тряпицей, тщательно прочищал места, где кожа соприкасается с пряжками, отскабливал с трензелей ржавчину.

— Как погляжу, руки у тебя, Савелий, и минуты спокойно не полежат, все какое-нибудь дело находят. Как же ты без работы будешь сидеть, когда все мы несказанно разбогатеем?

— Вы, ваше благородие, Николай Анатольевич, когда-нибудь анекдот про жида слыхали?

— Это смотря какой из них.

— Жида спрашивает служивый: «Ты что бы делал, если бы вдруг царем стал?» А тот ему отвечает: «Я бы царствовал и попросил бы разрешения немно-о-жко шить». Вот и я куплю снова хуторок и буду хлеб выращивать, а как же без труда? Только если честно, Николай Анатольевич, так не особенно я в эти деньги верю. Легкого хлеба я не едал, незаработанные деньги в руках не держал. Ну, да бог с ними. Как у нас в станице говорили: побачим, сказал слепой; послухаем, поправил глухой, а покойник, на лавке лежа, прибавил: до всего доживем.