Есаул Дигаев тронул поводья и догнал Настасью, медленно ехавшую впереди, чуть сбоку. Женщина уронила голову вниз и лишь изредка лениво пошевеливала поводьями.
— Чего пригорюнилась, Настя? Ты погляди, какое вокруг ведренье, приятная погода, верно?
Женщина угрюмо промолчала.
— Слушай, — не унимался Дигаев, — а чего ты так странно сидишь на лошади? Со стороны кто посмотрит — не поверит, что ты с казаками дружбу водишь. Этак ведь и тебе неудобно, и лошади тяжелее. Вон как напряглась ты вся, как будто на тебе самой ездить собираются. Что молчишь? Ты гляди, гляди! У тебя сиделка — пардон, заднее место твое, — переместилось совсем уж на круп, зато колени свисли вниз; сидишь, понимаешь, «как на стуле». Наверное, стремена короткие? Как же ты коня посылать будешь? Ты вперед телом подайся, вперед, — Дигаев ласково похлопал женщину по бедру.
Настасья резко выпрямилась, с яростью оглядела советчика с ног до головы и, нагнувшись к нему, что-то прошептала почти на ухо.
— Понял меня, нет? — уже громко, так, что слышали и все остальные, поинтересовалась она у Дигаева. — Или тебе еще раз повторить, но вслух, так, чтобы все знали о том, что ты из себя как мужик представляешь? Попробуй, козел приблудный, еще только раз дотронуться до меня своими грязными лапищами, не посмотрю, что ты атаман, жахну из винта и тебя, и Володьку зараз, разбирайтесь на том свете, кто из вас сволочнее.
С двух сторон к ним уже торопились сотник Земсков и ротмистр Бреус. Но их вмешательство не понадобилось. Настасья, дав выход гневу, снова поникла, равнодушно глядя на гриву, и только руки, беспокойно перебирающие поводья, говорили о том, что нет ей ни в чем утешенья в глухой, быстро прижившейся тоске. Дигаев, надавив шенкелями на бока лошади, послал ее вперед и, оторвавшись от группы метров на сто, поехал не оглядываясь. Догонять его не посмел ни Земсков, ни Бреус.
К ночи, когда поняли, что до заимки все равно не добраться, облюбовали пару сухих лиственниц и, срубив их, стали устраивать на склоне нодью.
— Прямее, прямее клади, — ругал Дигаев Ефима Брюхатова, в паре с ним укладывавшего трехметровые бревна друг на дружку. — Мать твою!..
— Свою наладь, дешевле обойдется! Слухай сюда, есаул, покеда другие не подошли. — Ефим Брюхатов спокойно положил свой конец на снег и, подойдя к Дигаеву, который от неожиданности продолжал держать комель, тихо, чтобы никто не услышал, злым гундосым голосом произнес: — Я ведь тебя уже раз просил, не трогай моей матери. И не ори на меня. Ты приглядись вокруг, после твоего выигрыша станичники к тебе охладели, ох как охладели. Оторопь берет, робею за тебя. Пожалуй, только я один пока еще и люблю тебя.
А вдруг и мне зябко станет? Кто ж твои тылы прикрывать будет? Ты, есаул, основное пойми, что времена изменились, это уже не годы гражданской! И если я в нашем походе поддерживаю твои игры в высшие и низшие чины, так это чтобы только тебя малость потешить.
Хоть, рассуждая здраво, оба мы с тобой равны, а кое в чем я тебе и фору дам, связи-то с японцами у меня-а.
Это не ты, это жизнь всем нам подпруги чуток отпустила. Понял?