Так Брюховецкий и сделал. Подьячий, как увидел патриаршие грамотки, в лице цветом восстановился — за этим и ехал.
Старик разговорился, голос окреп; он взмахивал палкой, словно булавой либо саблей, забыл о слушателях — не до них было. События обрастали плотью, пыльные имена превращались в людей.
— Я стремился в Москву. Но попал туда только года через два-три, когда уже к Москве подъезжали через Грузию, по Волге, царём созванные восточные патриархи, чтобы судить Никона. Брюховецкий тогда в Москву поехал, к царю на поклон. И удалось мне через подставных людей с Никоном связь установить. В то время грозила ему ссылка простым монахом-чернецом в северный монастырь, но старик не сдавался, борьбу конченой не считал. По-современному говоря, были у него ещё большие связи в верхах. За них держался. А с другой стороны, обратил своё внимание к народу. Может, и не от большой любви — а что делать? Бой-то проигран. Меня Никон пригрел в одном монастыре, старцем Сергием называли. Но саблю я ещё в руках держать мог. Сидение в монастыре томило меня, хотя Никон обнадёживал: надвигаются, говорил, времена. Послужишь ты ещё, Алмаз, правому делу…
Вы уж потерпите, — сказал вдруг старик миролюбиво Стендалю, который вынул записную книжку и что-то своё стал писать в ней. — Мне недолго осталось. Сейчас к делу перейду. Без этого, что рассказал, вам моя позиция и судьба останутся неясными.
— Я ничего, я конспектирую, — смутился Стендаль и закрыл книжечку.
— С юга, с Волги, пришли вести: поднялся Стенька Разин. Он Долгорукому смерть брата своего Ивана простить не мог. Смелый был человек. И хоть Прозоровский, астраханский воевода, ему прощение за старые дела от царского имени высказал, он всё равно по Волге пошёл, царя решил скинуть. Как на подворье у нас об этом заговорили, понял я: не сегодня завтра меня к Никону призовут. Был тогда Никон простым монахом, опозоренный, в Ферапонтовом монастыре, в наших вологодских местах заточён. Но в монастыре его знали, опасались, что он мог ещё властью пользоваться. Призвал меня, сказал: «Ты, казак Алмаз, иди к Степану Тимофеевичу на Волгу. Без меня, — говорит, — Степану с царём не совладать. Он сам это знает. Слыхал я, есть среди его стругов один, чёрным бархатом обит, и пустил Степан слух, что в этом струге я плыву. Так поезжай туда, посмотри, вроде как мой посол будешь». Благословил меня Никон, и ушёл я на Волгу. Я и в Астрахани был, когда Прозоровского с раската кинули, и Царицын брал, и под Симбирском с войском стоял. Всё было. Только, конечно, рясу-то скинул и, хоть звали меня по-прежнему старцем Сергием, дрался я по-казачьи. Тогда-то с Милицей я и познакомился.
Алмаз указал узловатым пальцем на старушку, дремавшую в углу с кошкой на коленях.
Все послушно обернулись к ней.
— Была она тогда и сейчас есть — персидская княжна, про которую известную песню сложили. Будто её Степан Тимофеевич за борт в Волгу кидал.
— Ой! — удивилась Шурочка Родионова. — Я думала, что это — сказка.
— Не будите её, — сказал Алмаз. Да никто и не собирался будить Милицу Фёдоровну. — В песне говорится, что Степан Тимофеевич её за борт кинул, так неправда это. Грозился, клялся даже, чтобы ревнивых казаков успокоить. Но ведь не бандитом он был. Был он к тому времени государственным деятелем, армию вёл за собой.