— Твое счастье, Берта, было у тебя в руках, — продолжал он. — И ты его безрассудно разбила, как ребенок игрушку, ценности которой не понимает. Что тебе понравилось в этом негодяе, ради которого ты взяла на себя страшное решение убить меня? Посмотри на него и будь судьей нам обоим. Посмотри, что мы за люди: я — распростертый на этой кровати, на которой через каких-нибудь пять-шесть часов и испущу свой последний вздох, и он — скрючившийся от страха в своем углу. В самом преступлении вашем ты — полна энергии, а он — какое убожество! Да если бы только я был на его месте и кто-нибудь осмелился так говорить обо мне, как я сейчас говорю о нем, я не оставил бы от него мокрого места, даже если бы он защищался дюжиной револьверов!

Смешанный с грязью, Гектор хотел было встать, ответить, но ноги больше не держали его, и горло отказывалось издавать хотя бы малейшие звуки.

И Берта действительно сравнила этих двух людей и призналась себе в своем заблуждении. Ее муж показался ей в этот момент величественным: его глаза горели невиданным еще огнем, его лицо сияло, тогда как другой!.. Другой!.. При одной только мысли о нем она почувствовала отвращение. И все ее обманчивые химеры, к которым она так стремилась — ее любовь, страсть, поэзия, — все это было уже у нее в руках, все это она уже готова была иметь и теперь от всего этого должна была отказаться навсегда. Но чего еще хотел Соврези, к чему он вел свою речь? А он между тем безжалостно продолжал:

— Итак, наше положение прояснилось: вы меня убили, теперь вы свободны. Но вы ненавидите друг друга, вы презираете самих себя…

Он едва мог говорить, задыхался. Он хотел снова сесть, но не хватило сил.

— Берта, — обратился он к жене, — помоги мне сесть.

Она склонилась над постелью, оперлась на изголовье и усадила его так, как он хотел.

— Теперь дай мне пить, — сказал он. — Доктор разрешил мне немножко красного вина, если я захочу. Дай мне четверть стакана вина.

Она тотчас же подала ему стакан, и он выпил его.

— А оно не было отравлено? — спросил он.

Этот вопрос и улыбка, которая его сопровождала, окончательно уничтожили ожесточение Берты. Чувствуя отвращение к Треморелю, она поняла вдруг, что такое угрызения совести, и ужаснулась.

— Отравлено! — произнесла она с силой. — Нет!

— А тем не менее нужно было бы давать мне яд каждый час, чтобы я поскорее умер.

— Ты! Умер! Нет, Клеман! Я хочу, чтобы ты жил, чтобы я могла искупить свою вину. Я бесчестна, я совершила тяжкое преступление, но ты добр. Ты будешь жить. Я уже недостойна быть твоей женой, я буду твоей рабой, я буду любить тебя, буду униженно, на коленях исполнять каждое твое желание, буду прислугой у твоих любовниц, если они у тебя есть, и, быть может, настанет день, через десять, через двадцать лет, когда моя вина будет искуплена и ты меня простишь.

В своем смертельном испуге Гектор едва мог выносить эту сцену. Но по жестам Берты, по тону ее голоса, особенно при последних словах, он почувствовал, что и для него блеснул луч надежды, и стал верить в то, что, быть может, еще не настал конец всему, все будет позабыто и Соврези простит. И он приподнялся с места и заговорил: