Лекока перебили. Дверь в кабинет отворилась, и Женуйль крикнула своим громким голосом:
— Кушать подано!
Напрасно агент тайной полиции, любивший поесть, старался развеселить своего гостя, напрасно он наполнял великолепным вином его стакан. Старый судья оставался молчаливым, печальным и немногословным. Таким он оставался до тех пор, пока не послышался стук в дверь. Вошла Женуйль.
— Сударь, — сказала она, — какой-то сыщик из Корбейля, по имени Гуляр, желает с вами говорить. Отворять ли ему?
— Да, пусть войдет.
Послышался звон цепей и засовов, и тотчас же появился в столовой Гуляр.
— Какого черта тебе здесь нужно, — грубо спросил его Лекок, — и кто осмелился сообщить тебе мой адрес?
— Сударь, — отвечал Гуляр, видимо испуганный таким приемом, — прошу извинить. Меня послал сюда доктор Жандрон с письмом к господину орсивальскому мировому судье.
— Да, да, — сказал отец Планта, — вчера вечером я действительно просил Жандрона сообщить мне депешей результат вскрытия и, не зная, где еще остановлюсь, позволил себе сообщить ему ваш адрес.
Лекок протянул ему письмо, принесенное Гуляром.
— Распечатывайте, распечатывайте, — воскликнул мировой судья. — Секретов нет…
— Хорошо, — отвечал агент тайной полиции, — только перейдем ко мне в кабинет. — И, обратившись к Женуйль, он сказал: — Дай поесть этому верзиле… Ты сегодня ел что-нибудь?
— Всего только успел пропустить один стаканчик, сударь.
— Тогда дай ему обо что-нибудь поточить зубы, и пусть он выпьет за мое здоровье бутылочку вина.
И они перешли в кабинет.
— Ну-с, — обратился Лекок к отцу Планта, — посмотрим теперь, что пишет вам доктор.
Он сломал печать и стал читать:
«Дорогой Планта.
Сегодня, в три часа утра, мы выкопали из могилы тело бедного Соврези. Конечно, более чем кто-либо я оплакиваю ужасную смерть этого достойного, превосходного человека, но с другой стороны, я не могу воздержаться, чтобы, не порадоваться этому единственному и замечательному случаю, который дал мне возможность произвести серьезный опыт и этим доказать непогрешимость моей лакмусовой бумаги. Если бумага сохранит свой цвет, то значит — яда нет. Если же она потемнеет, то присутствие яда несомненно. Ах, мой друг, какой успех! С первых же капель алкоголя бумага моментально сделалась темной. Следовательно, все то, что вы говорили, — чистейшая правда. Никогда еще, работая в тиши своей лаборатории, я не достигал таких положительных результатов.
Я уверен, дорогой друг мой, что и вы не будете равнодушны к тому удовольствию, которое я теперь испытываю.
Доктор Жандрон».
— Теперь уже ясно, — произнес Лекок, — что если этот отчаянный негодяй Треморель будет иметь столько упорства, что станет отрицать отравление Соврези, — что, конечно, в его интересах, — то мы будем присутствовать на интереснейшем судебном процессе.
Одно только слово «процесс» тотчас же положило конец колебаниям отца Планта.
— Не нужно! — воскликнул он. — Нет, не нужно никакого процесса!
Невероятное возбуждение отца Планта, такого спокойного, такого хладнокровного, так умевшего распоряжаться собой, смутило даже Лекока.