— Ой, Джон, ты знаешь, у нас такое случилось, такое случилось! Матушка вся не своя, а Анни так просто все глаза выплакала. А знаешь, почему? Нипочем не догада­ешься, а я так уже давно подозревала...

— Мне эти загадки ни к чему,— проворчал я, напуская на себя равнодушный вид, чтобы эта девчонка не вообра­жала о себе слишком много. — Ты подозревала, а я давно обо всем знал. Но ты, видать, не слишком огорчилась, ус­лышав новости.

— А что мне, плакать, что ли? Мне нравится Том Фаггус. Он — единственный, кого я считаю настоящим мужчи­ной в наших краях.

Да, ниже пояса ударила меня Лиззи, ничего не ска­жешь. Мастер Фаггус завоевал ее благосклонность своей ненавистью к Дунам, и эта ненависть, надо сказать, была мне непонятной, потому что, насколько мне было извест­но, Дуны не сделали ему ничего плохого. Может, с его стороны это было лишь ревностью к тем, кто превзошел его в разбойном деле? Как бы там ни было, я не стал пререкаться с Лиззи, зная, что мое молчание досадит ей больше, чем слова.

В дом мы вошли вместе. Матушка тут же послала за мной, но я, задержавшись около заплаканной Анни, по­пытался, как мог, успокоить ее.

— Джон, миленький, замолви за меня хоть одно доб­рое словечко, когда пойдешь к матушке,— всхлипывая, по­просила она, беря меня за руку и умоляюще глядя на меня.

— Замолвлю, котенок, обязательно замолвлю. И не одно словечко, а целую сотню. Не бойся, сестренка: я рас­скажу сейчас матушке о своем выборе, а он, по сравнению с твоим... Вот увидишь, не пройдет и пяти минут, как ма­тушка позовет тебя к себе, и назовет самым лучшим, са­мим послушным своим ребенком, и превознесет кузена Тома до небес, и пошлет за ним верхового, а уж потом... А потом за меня вступишься ты, но, боюсь, тебе придется потрудней.

— Нет, Джон, прошу тебя, братик, не рассказывай ей о Лорне, то есть, повремени, не делай этого хотя бы сего­дня!

— Нет, сестричка, именно сегодня и именно сейчас — чтобы покончить с этим сразу и навсегда.

— Но подумай о матушке, Джон. Сначала одна но­вость, и тут же — за ней — другая. Такого удара матушка не перенесет.

— Перенесет — вот увидишь: клин клином вышибают, а уж матушку я знаю, как свои пять пальцев. Сначала она страшно рассердится на тебя, потом на меня, потом на обоих вместе. Затем — мысленно — она начнет сравни­вать нас, чтобы решить, кто же бессовестней, затем снова сравнит, чтобы определить то лучшее, что сулит каждому из нас его выбор, а затем, прикинув и так, и этак, матуш­ка придет к выводу, что мы не бессовестные хотя бы уж потому, что мы — ее дети. Затем, поразмыслив еще какое-то время, она решит, что она несколько погорячилась и вспомнит о том, как мы всегда были добры к ней, и о том, как любили нашего отца. После этого она вспомнит, как любила она, когда была такой, как мы, повздыхает, не­много поплачет, потом улыбнется, пошлет за нами и про­стит нас, своих самых любимых, самых дорогих деточек.

— Господи, Джон, и откуда ты все это знаешь? — вы­тирая слезы, с изумлением и улыбкой спросила Анни.— И с чего это люди взяли, что ты — недалекий малый? Ведь ты говоришь чистую правду. Скажи, Джон, откуда ты все это знаешь?