— Что же ты хотел, Джек,— заметил он,— на этом мир стоит. Они выжали из тебя все, что им было нужно, какой же им смысл содержать тебя и дальше? Говорю тебе, Джек, все люди лжецы, и меньше всего лжет тот, кто не корчит из себя правдолюбца.

Для меня эта истина прозвучала слишком туманно, тем более, что я никогда не считал себя лжецом — даже в мыс­лях.

— Пять фунтов я тебе дам,— пообещал Джереми Стикльз, выведя меня из печальной задумчивости,— а по­том постараюсь выколотить их из подлеца Спанка. Я бы тебе и десять фунтов дал, но извини, друг, в последнее вре­мя я и сам на мели. Да не тычь ты мне под нос свои счета, не тычь! И расписка мне твоя тоже не нужна. Ей Богу, Джон Ридд, ты меня просто смешишь!

Я готов был целовать ему руки. Кто бы мог подумать, что в Лондоне, самом недоверчивом городе на грешной зем­ле, найдется человек, который ссудит мне целых пять фун­тов, даже не потребовав за это расписки! Меня это так по­трясло, что я даже всхлипнул: телом я громадный мужчи­на, а душой — сущее дитя. Поймите правильно, любезные читатели,— не пять фунтов растрогали меня, а то, что мне их дали на слово, поверив в мою порядочность.

Я истер ноги в кровь и все же прошел путь от Лондона до Данстера за каких-нибудь шесть дней. В полях уже начали убирать пшеницу. Хотя пяти фунтов вполне хватило на то, чтобы платить в дороге за кров и стол, и еще не­сколько шиллингов осталось для путников, что были беднее меня, я хорошо помню, сколько Джереми Стикльз платил за лошадей, когда мы ехали в Лондон, и потому ни на ка­кой способ передвижения, кроме пешего, не рассчитывал. Когда вечером на подходе к Данстеру я увидел его крыши и стены здешнего старинного замка, я с радостью почувствовал, что грязная наша столица не идет с сельским этим раем ни в какое сравнение. Кроме того, здесь жил дубиль­щик, родственник моей матушки, у которого мы с Джереми Стикльзом останавливались на ночлег по пути в Лондон, и двери его дома снова широко открылись для меня, и здесь, в кругу близких, лондонские мои приключения стали забываться, как дурной сон.

Наутро матушкин родственник дал мне самого выносливого коня из всех, что были у него в конюшне, а его до­чери, стоя в дверях, пожелали мне доброго пути, и когда я отъехал, они послали мне вслед воздушные поцелуи. Что и говорить, я был горд и счастлив оттого, что, столь много повидав в большом мире, я снова вернулся к тем, кому принадлежал по крови и по крепкой крестьянской сути, оттого, что я еще больше полюбил их простые лица и бесхитростные сердца.

Лишь одно место на земле было (и есть) краше Данстера — мой родной дом. У первого же барана, который бросился мне в глаза, когда я проезжал по вересковой пустоши, на боку красовалось мое клеймо — «Д. Р.», и душа моя возрадовалась так, что... (Не всякому поэту под силу пере­лить это чувство, а я-то ведь простой фермер, так что я луч­ше отставлю в сторону всякие красивости и расскажу, что было дальше). Я закричал: «Эй, Джем!» (так звали бара­на) — и, представьте себе, умная животинка тут же приз­нала меня, хотя конь подо мной был не с нашей фермы. Я пе­регнулся в седле, потрепал Джема за ухом и дал себе клятву, что никогда не изведу его на бифштекс, котлеты и тому подобные отбивные. А когда я отъехал, он с радост­ным блеянием помчался к остальным «Д. Р.», чтобы сообщить им о возвращении молодого хозяина.