— Что? — удивился отец Афанасий.

— Вот я говорю — помешательство какое-то. Боюсь представить, что будет, когда я приеду в Тулу и эти дурни рот откроют.

— А… а что там произошло зимой?

— Да ничего особенного. Пришла стая. Видно согнали ее откуда-то. Оголодала. Решила нас сожрать. Я вышел к волкам, еще не ведая куда иду. А эти два обалдуя в землянки остались сидеть и трястись от страха. Вышел я, значит. Чуть помахал сабелькой. Благо, что волки остались верны себе и атаковали, стараясь прыгнуть со спины. Зная это несложно отмахиваться. Сабля остра. Убивать их не сложно. Чай не люди, а тварюшки убогие. Вот и удалось простоять. Но тут вожак их вышел. Обычно вожак в стороне держится и не лезет, а тут, видно припекло. Вот его-то эти дурни за волколака и приняли?

— Почему же?

— Крупный.

— Только лишь поэтому?

— Да я перепугался и заговор произнес, что от отца слышал. Он сказывал, что иной раз животинка слышит его и принимает.

— А что за заговор?

— Мы с тобой одной крови, ты и я. Батя сказывал, будто бы этих слов достаточно может быть, чтобы волки тебя за своего приняли. А я их еще куском мяса подкрепил. Но то глупое поверье оказалось. Вожак только разозлился.

— Ты им рассказал о том?

— А что толку? Рассказал, конечно. Но им ведь страшно было. А кому хочется болтать, будто бы перед волками в штаны наложил? Правильно. Никому. Вот они и приукрашивают. Теперь же, видимо, сами поверили в свои выдумки и пошли много дальше. Дурни. Волколакам ведь служить в их понимании намного почетнее, чем честным людям.

— Мда… — покачал головой отец Афанасий. — Ты понимаешь, что заговоры — это грех? Великий грех!

— Понимаю. Господь образумил. Показал, что грязь эта силы не имеет. От лукавого все сие. Но и наказал, а не просто указал. Вот и терплю расплату в виду глупостей своих людей, которые норовят меня ославить. И ведь я ничего с ними не сделаю. Начну запрещать и карать, так подумают, что рот затыкаю и пуще прежнего станут болтать. Тайком. А как с тем бороться? Не убивать же эти дураков? Помоги, отче. Век обязан буду. Мочи терпеть все это больше нет. Боюсь, что сорвусь и избивать их начну от злости бессильной.

— За то, что заговор применял — епитимью на тебя на ложу. — строго произнес отец Афанасий. — Грех это великий. По весне, как прибудешь в Тулу на смотр, пожертвуешь десять рублей нуждающимся. Сиротам или вдовам. Сам решай. А до того — каждый день «Отче наш» трижды по утру читать. Понял ли?

— Ясно понял, отче. А церкви я могу пожертвовать?

— Можешь, — чуть помедлив, ответил священник. — Но по доброй воле и сколько пожелаешь. Я в том тебя не неволю. И только после того, как епитимью исполнишь.

— Конечно.

— Что же до этих болтунов, то я с ними поговорю.

— Беда в том, что они своим языком поганым уже всех взбаламутили. Представьте, каково нам с супругой жить, когда тебя все твои люди считают нечистью православной?

— Как-как? — напрягся отец Афанасий.

— Нечистью во Христе. Дескать, мы волколаки, что крещение приняли.

— А ее почто такой почитают?

— Так по лету прошлому, как мне подурнело, ей тоже тошно сделалось. Память частью потеряла. Странная стала. Да ты, отчего, наверняка о том ведаешь.