В семь часов длинно и тошно зазвонил будильник. Илья вскочил, не понимая, что происходит, бросился к телефону, схватил трубку и, крикнув в нее нервно: «Наташа?!» — стоял так, несколько секунд, покачиваясь. Будильник все звонил. Бабаня всегда накручивала его до предела, потому что все трое они поднимались тяжело. Илья побрел на кухню, постоял там у окна, тупо глядя во двор, потом отломил от буханки кусок хлеба и, вяло жуя, стал одеваться в коридоре. Он уже не пытался разобраться в себе, ему казалось, что во всем он разобрался, пока бегал в красной курточке по чужим холодным подъездам. Отвращение к себе, взвинченное за ночь до состояния осточертелой тоски, тихо подрагивало где-то в горле.

— Илюша, — осторожно позвала из комнаты бабаня, которая с пяти утра уже шепталась о чем-то с Валей, — ты бы поел, сынка…

Илья молча завязывал шнурки на туфлях. В коридоре было темно, но он не включал света из странной мутной злобы к себе.

— И чего ты так рано всполохнулся? — опять робко подала голос бабаня.

— Ничего, бабань, я не сдохну, — ласково и зловеще проговорил из коридора внук. — Не сдохну я, бабаня, к сожалению.

Уже выходя на лестничную клетку, Илья услышал, как мать сказала бабке раздраженно:

— Я же просила не приставать!

В редакцию он пришел раньше всех, чего прежде не бывало. Походил по комнате, в которой стояли четыре стола — его у стены, уютный, с черной настольной лампой.

Ощущение вздрагивающей в горле тоски не проходило, хотелось громко выть, как выла бабаня на похоронах своей сестры, бабнюры, хотелось, наконец, разбить что-то, ну, хотя бы схватить настольную лампу за лебединую шею и швырнуть в окно. Новая вчерашняя Наташа в нем не потускнела, а наоборот, разгоралась все ярче и больней. За ее статной спиной архангеловыми крылами вздымались листы ватмана с чертежами особой важности. Подобно рафаэлевой мадонне, на руках она несла защищенную кандидатскую, а где-то внизу, на пышных ватных облаках, бегали двое пацанов — один маленький и смутный, другой постарше, лет восьми, в красной курточке.

Илья не заметил, как задремал, сидя за столом, свесив голову на руки. Разбудила его невинное дитя практиканточка Леночка, которая не заходила обычно в двери, а брала их штурмом, начиная разбег со двора.

— Илю-у-ушка!! — закричало невинное дитя, влетев в комнату, и наткнувшись на спящего Илью. — Ты что, ночевал здесь?! Ты что, заболел? Ты что — пьяный?!

Илья вздрогнул, отодрал от стола пудовую голову и бессмысленно уставился на Леночку, пытаясь понять, где он, откуда здесь взялся и кто это кричит перед ним, округлив в ужасе веселые нарисованные глазенки. И вдруг все вспомнил — вчерашний день, и бессонную ночь, и Наташу с мальчиком; тихо вздрагивающая в горле тоска тяжелой волной ударила ему в грудь, и он сухо и напряженно сказал, глядя мимо практиканточки:

— Послушайте, Лена, а ведь я, между прочим, на пятнадцать лет старше вас. Извольте говорить мне «вы», нравится вам это или не нравится, — и, не глядя на остолбеневшую Леночку, вышел из комнаты, потирая ладонями помятое лицо. Сегодня он казался себе очень постаревшим, а проходя мимо облупленного трюмо в вестибюле, подумал: «У меня лицо… поношенное… Сильно поношенное…»