— Данилу медведь задрал, почитай, совсем, дышит ли ещё; а Суббота от Глаши не прочь!..

   — Ну, так и есть рехнулся, вишь, несёт околесицу. — И засмеялась Февронья горьким смехом, проявляющим боль сердечную. — Давно ли с тобой сделалось?

   — Что сделалось? Я всю правду говорю! Как я рехнулся? С чего ты это надумала? Говорю истинно. Данилу медведь задрал, а Суббота вправду нашёлся — в Новагороде теперь. У царя в почёте он; Осётром прозывается. Я сам с ним говорил. Не злится нисколько.

Февронья Минаевна посматривает с удивлением и покачивает головой, повторяя:

   — Вижу, вижу, знаю, знаю, ах ты сердечный, давно ли ты так?

   — Да что? Рехнулась-то, видно, ты, а не я!

   — Коли ты не рехнулся, что ж врёшь, что Данилу нашего медведь задрал? Медведи в лесу, а он из города не выходит, из приказа своего! Откуда медведь-то взялся в приказе?

   — Суббота привёл да пустил, зачем на Глаше женился, понимаешь?

Февронья Минаевна едва удержалась на ногах при этой вести. Её прошибли слёзы.

   — Бессовестный ты человек! Чего тут слава Богу говорить при дочернем несчастье!

   — Да как же не слава Богу? Суббота будет не Даниле чета, и с Удачей, Бог даст, помиримся! А Дятлово-то теперь ну какое славное, не Ракову нашему чета!

   — Я не ожидала, что ты, Нечай, такой! Что для тебя счастье дочери плевка не стоит. Одни деньги копить только тебе и кажется самым нужным делом. Не забудь, что у Глаши сердце есть!

   — Было и раньше, да забыла же Субботу, вышла за Данилу. А теперь легче будет: только старое вспомянуть.

Мать вздохнула. Ей совсем не настолько лёгкой для души Глаши казалась новая замена Данилы — Субботой.

   — Да, говоришь, Данила ещё не умер, а ты уж венчаешь с другим дочь? — вдруг спросила Февронья Минаевна мужа.

   — Не умер. А коли умрёт, всё едино! — отозвался он с полнейшим хладнокровием и невозмутимым спокойствием, так что привёл в трепет Февронью, ещё не представлявшую в супруге своём настолько отталкивающего бесчувствия. Она была не в него. Судьба дочери трогала её больше, чем собственное горе. Не рассуждая более с Нечаем, она поехала в город разузнать, как и что там делается с Глашей.

А приехав в город, нашла дочь в бреду при смерти. И увезла к себе её с детьми.

То состояние, когда бедная Глаша находилась не то в забытьи, не то в бесчувствии, было, однако, не так тяжело, как положение начавшей выздоравливать.

Мысли бесцеремонного Нечая, сперва не одобряемые женой, при получении редких известий о безнадёжном состоянии Данилы Микулича, стали в уме Февроньи Минаевны получать вес больше и больше. А потом она и сама примирилась с мыслию, что, когда Данилы не будет, образ Субботы получит всё своё обаяние для Глаши. Веря сама в непреложность своего гадания, Февронья Минаевна заговорила раз и с Глашей об этом, но была испугана внезапной переменой в больной, начинавшей выздоравливать. Она слушала сперва как будто неохотно. Но мало-помалу, не прерывая её, начала рыдать. Рыдания постепенно усиливались и обратились в припадок. При этом рыдающая, казалось, ничего не понимала, но тем не менее испытывала тяжкие страдания, кончившиеся обмороком.