Переезд был отсюда недолог, и спустя минут двадцать Молчановы доехали до околицы, где совершенно неожиданно для них ворота оказались притворенными. Уже на стук их выскочили из-за ворот двое поставленных на сторожку понятых и спросили, чего им нужно.

   — Мы к хозяину едем, к Удаче Амплеичу Осорьину.

   — Таперя-ста ему хозяйствовать здесь не придётся, затемотка, что его милость губной староста, Емельян Архипыч Змеев, с недельщиком Данилой Микуличем отставили Удачу Осорьина ото всякого добра да корысти, со отписки, слышь, с новгородского приказу... Собрали, вишь, мир и читают теперя отказ от послушанья Удаче мирских хозяев... Вы недельщиковы, што ль?

   — Недельщиковы... коли на то пошло; пустите же, братцы...

Околицу отворили — и они въехали в посёлок, где перед помещиковым домом толпилось в полном сборе мужское население.

Недельщик речисто, в третий раз, читал воеводский, приказ во исполнение наказа из Москвы, с новгородской чети.

Удача Осорьин стоял на крылечке, совершенно убитый горем, и боязливым взглядом обводил толпу, сперва безучастную, а теперь уже начинавшую волноваться, не обращая большого внимания на губного старосту и недельщика. Для хозяев посёлка строгий Удача был помещиком не из снисходительных — и разрешение от повиновения ему в первую же минуту дало простор вспышкам неудовольствия, накопившегося на сердце.

   — Экой вор! А ещё как важничал... А великому государю оброку вносить, так нетути!.. — крикнул ни с того ни с сего один парень с покрасневшими веками, одутловатым, медно-жёлтым лицом и редкою рыжею бородкою.

   — Молчи, Оська, тебя не прошают горланить! — останавливал его седенький старичок, дед по матери молодого озорника. — Може, новый помещик и тяжель ещё гнуть станет... К этому притерпелися... Отходчив и толковит, правду бают, Удача Амплеич... Дай Бог ему здоровья!..

   — Вам, мироедам, вороги наши — не вороги, видно! — отозвались два-три неодобрительных голоса на слова старичка, только махнувшего на них рукою безгневно.

   — Эка мразь, прости Господи, согрешение, заворошились... Всяких мы порядков навидалися и знаем, что бражникам, как вы, озорники, нигде спуску не дают... — покрыл старичок внушительно, указав на губного и на недельщика, окончившего чтение.

Хозяева сняли шапки и поклонились этим представителям власти, вступающим непосредственно в управление посёлком.

   — Клади теперя, Данилушка, печати, да засветло и доберёмся на ночлег к Нечаю Севастьяновичу, — скомандовал губной бравому недельщику.

Эта личность будет играть видную роль в нашем рассказе, потому мы и остановим на ней внимание читателей.

Данила прослужил десять лет в нарядах дворянских и два раза бывал окладчиком при верстании государевым жалованьем по Деревской и Водской пятинам. Сам он владел тридцатью четьми (четвертями) в поле и был покуда холост, содержа мать-старушку и заботясь о выдаче замуж четырёх сестёр-подростков. За прямоту и уменье устраивать дела к общему удовольствию и ни для кого не обидно дворяне и земцы Лужской половины выбрали его с весеннего Юрьева дня на трёхлетний срок в недельщики с круговою порукой за него всеми своими животами. Сделали же они это далеко не обычное дело затем, что иначе не утвердили бы Данилу. В Новагороде уже наметили было для управы недель своего человечка, племянничка губного старосты Змеева, — да невыборной малограмотным оказался и не представлял достаточного ручательства, что будет лучше дяди — меньше служившего миру, чем приказным, за то его и поддерживавшим. Определение Бортенева в недельщики именно к Змееву было в Новагороде тоже сделано не без расчёта. Змеев мог по злобе скорее и надёжнее изловить упущение земского выборного. Но они не знали, каков этот человек, Данила Микулыч.