Он не успел договорить, как Суббота сильной рукой уже сгрёб его за верхнюю одежду и поднял над столом, готовясь бросить об пол.

Нечай, жена его и дядья Субботы разом подскочили и удержали пылкого молодца от беды, приготовляемой им себе этой нерасчётливою вспышкою.

Наступила минута молчания — зловещего, рокового, решавшего будущее счастливой пары.

Змеев едва пришёл в себя от страха, но и косневшим языком повторял, чуть слышно:

   — Вяжите его, душегубца, разбойника... руку поднял на власть предержащую...

Нечай Севастьяныч первый нашёлся. Он махнул рукой стоявшему всё ещё в грозной позе Субботе, и тот безотчётно вышел из-за стола и скрылся за дверями на жилую половину дома Коптевых.

Бессознательно перешагнул он через порог девичьей и очутился перед плачущей Глашей. Глаза у неё совсем заплыли от слёз. Очевидно, она не осушала их с самого утра, если ещё не с ночи.

Следом за Субботой вошла расстроенная мать невесты и, положив руки на плечи молодому человеку, тоже плача, повторяла:

   — Что ты сделал?.. Что это будет?..

   — То будет, что Нечай Севастьяныч пусть мне не попадается после этого... Заступник за негодяев, опозорив свой дом допущеньем ложных друзей своих, он не сто́ит, чтобы я...

   — Называл меня своим тестем?.. — без желчи и горести досказал подошедший Нечай. — Я сам только шёл просить тебя об этом. Ступай и... не приходи...

Жена и дочь бросились умолять хитреца, чтобы он не выгонял беднягу бесприютного.

   — Неужели ты думаешь, что я бы выгнал его, коли б у него аль у отца что ещё было напереду! — внушительно на ухо выговорил вполголоса жене забывшийся Коптев.

   — Ступай-ступай!

   — Пойду... только мы с тобой ещё свидимся...

   — Не трудись. Отворот дадут и не такому, как ты, голь несчастная!

И бессовестный нагло засмеялся вслед недавнему жениху своей дочери.

Глаша, не помня себя, бросилась за Субботой и догнала его на заднем крылечке.

   — Воротись, милый!.. Не отойду от ног отцовских, покуда он не простит тебя... Что ты там наделал такое?

   — Я? Ничего! Спроси отца, достойная его молительница, как он душу продал дьяволу, должно быть... Это ведь дьявол с кладом был, что хотел я грянуть об пол с молитвой... Ха-ха-ха! Серебром бы рассыпался, поверь... да жаль стало твоему родителю, что в делёж пойдём. Вот и накинулись на меня.

   — Суббота... ты ли это? О каком кладе ты баешь?.. Какой дьявол?.. Ты не в себе — огневица тебя схватила...

   — Прочь от меня!

   — Я-то? Твоя Глаша...

   — Не моя... и не будешь моей. Понял наконец... Одному погибать.

   — Суббота... погоди... постой!

Но он не слыхал последних слов отчаявшейся Глаши и уже вскочил на чьего-то иноходца, отвязав его у кольца на дворе, когда с главного крыльца раздались голоса: «Лови!», а на задней лестнице раздался стон, обдавший холодным потом Субботу. Затрепетал он, бедный, схватился за голову — и, не видя и не слыша ничего, проскочил в ворота...

С заднего крылечка внесли в повалушку бесчувственную Глашу.

— Никак, придётся, отче, панихиду петь по найдёнышу нашему? Всё не добудимся... только уже и хрипеть перестал, — стараясь смягчить звонко-грубый голос свой, сообщал цветущий здоровьем мужчина средних лет, в понитной ряске, как видно, на́большему.