Как раз привезли обед. И тут, что бывало чрезвычайно редко, к нам в роту зашли начальник разведотдела с начальником политотдела дивизии. Перед ними предстала такая картина: днем, на разбросанных одеялах, разведчики обедают и распивают те несколько бутылок, что я принес. Жигалов в крик, причем там среди нас были разведчики и старше меня по званию, но он начал высказывать претензии именно мне: «Бухенко, ты что тут пьянку устроил!» и т. д. и т. п. «Аннулирую твое представление к ордену Отечественной войны, и вообще спишем тебя в пехоту!» Даже облил меня из одной бутылки… Черт с ним, с этим орденом, а в пехоту очень не хотелось… Ко всему этому начальник политотдела хорошо знал меня как комсорга роты. Но ребята отстояли: отправили делегацию, попросили за меня. Вот так меня выставили пьяницей!
Я видел всего один раз, что какой-то солдат утонул в спирте, но случаев отравлений солдат техническим спиртом в нашей дивизии не было, хотя в Польше было очень много спиртзаводов. Там спирт брали, сколько хотели и могли. Когда спирт заливали и хранили в бочках из-под бензина, то потом его за цвет и за запах называли «автоконьяк».
— Насколько остро вы переживали смерть товарищей?
— Смерть наших разведчиков, конечно, переживалась гораздо острее, чем смерть незнакомых тебе людей. Особенно тяжело я переживал гибель товарищей, пришедших в разведроту одновременно со мной из училища. Помню, гибель первого из нашей группы, Васи Стасевского, просто потрясла меня: мы попали под артобстрел, и осколок мины попал ему в висок так, что оба глаза выскочили из орбит и висели на лице только на нервах…
Потери же пехоты если поначалу еще как-то волновали, то потом уже на это не особо обращали внимание… Мы спокойно могли есть, поставив котелок на труп нашего же солдата…
Уборка и захоронение погибших в нашей армии были налажены безобразно. Зато немцы сразу собирали своих, даже во время тяжелых боев и отступлений, и по-человечески их хоронили. Ау нас… Месяцами могли лежать неубранными… Вдоль дорог, на дорогах лежали, и по этим трупам ездил наш же транспорт… Особенно угнетающе эти картины действовали на необстрелянное пополнение.
— Были в вашей роте случаи трусости и, наоборот, героические поступки?
— Случаев трусости я не помню. Конечно, все мы боялись, но чувство долга и ответственность все-таки пересиливали. К тому же у нас в роте все были добровольцы, люди знали, на что шли. А насчет героев… У нас в роте был всеобщий любимец Павел Силентьев. Он был нашим одногодком, но у него был такой авторитет и его так все любили, что называли только по имени-отчеству — Павел Павлович. Это был наш «Василий Теркин». Умный, веселый парень, прекрасно играл на губной гармошке, даже в самые тяжелые моменты он не давал нам унывать, мог поднять настроение всей роте… На Магнушевском плацдарме, южнее Варшавы, мы были в «поиске». Видно, какой-то немец что-то услышал и бросил гранату в нашем направлении. Она упала прямо посередине нашей группы, рядом с Павлом. Мы ползли тогда очень плотно, и многие бы пострадали, но Силентьев накрыл своим телом эту гранату… Мы его вытащили, ему оторвало руку, разворотило бок и бедро, но по дороге в санбат он умер… Вот такой был человек! На такое способен был далеко не каждый… Представили ли его посмертно к награде, я не знаю.