Блюхер — побелевший, осунувшийся — дышит тяжело, с хрипом. Шофер поглядывает на него с опаской, жмет на педаль акселератора. Солнце, ударяясь в ветровое стекло, выстреливает острыми синими бликами. Над ковыльной безбрежной степью висят жаворонки, и все окрест полно спокойствия и мира.

— Стой, — шепчет Блюхер.

Шофер тормозит. Блюхер просит:

— В портфеле бинт…

И вылезает из машины — чуть не вываливается. Он стоит на дороге в пыли и раскачивается, будто пьян. Шофер расстегивает на Блюхере френч и осторожно стаскивает сначала правый рукав, после левый. Грудь Блюхера перевязана крест-накрест бинтами. Они все насквозь искровавлены: черная, запекшаяся уже кровь чередуется с яркими пятнами. Во время империалистической Блюхер был четыре раза ранен, из них два — смертельно, в морге среди мертвяков валялся, волосами ко льду прирос. С тех пор он всегда под френчем туго перебинтован, вроде как в корсете. Единственный в мире военный министр, уволенный с «Георгиями» из рядов действующей армии по причине полной инвалидности — «к службе не годен».

Шофер достает из портфеля чистые бинты — менять повязку.

— Туже, — просит Блюхер.

Шофер стягивает его грудь что есть силы, опасливо поглядывая в серое лицо министра — глаза по-прежнему закрыты, на лбу холодная испарина.

— Еще туже.

И чем туже шофер забинтовывает Блюхера, тем тверже он стоит на ногах, постепенно выпрямляется, расправляет плечи, откидывает голову назад, выдыхает воздух и говорит:

— Теперь хорошо.

Френч он надевает сам, застегивается на все пуговицы, трет бритую голову сильными своими пальцами, садится рядом с шофером и просит — по-мальчишески:

— Жмем.

Тридцатилетний главком и военмин сидит возле шофера прямо, недвижимо, словно парад принимает, только желваками поигрывает, когда машину трясет на ухабах.

— Василий Константинович, — говорит шофер, — а вот людишки болтают, что врачи научились железные ребра вставлять…

— Это ты обо мне беспокоишься?

— Болезненно на вас смотреть, когда бинтуешь…

— А ты жмурься, — советует Блюхер, — и не болтай про это никому.

— Так раны-то у вас боевые, героичные раны…

— Героично — это когда силен и без ран. Все остальное — жалко.

Несется «форд»; желто-белая пыль клубится следом, висит над дорогой тяжелым облаком, и солнце в нем кажется дрожащим, расплывчатым и дымным.

Блюхер сидит возле шифровальщика. Тот читает ему:

— После того как атаман Семенов сбежал с теплохода и начал подготовку к борьбе за власть против Меркуловых, японское правительство может пойти на переговоры с ДВР хотя бы для того, чтобы утихомирить склоку среди своих белых союзников. Генерал Оой ясно дал понять, что, если ДВР проявит инициативу, японправительство отнесется к ней с пониманием, в то же время на словах лишний раз провозгласит свою преданность союзническому долгу и Меркулову. Видимо, в ближайшее время японпредставители будут зондировать этот вопрос в Чите. 974».

— Ясно, — говорит Блюхер, — через кого шла шифровка от 974-го?

— Через Постышева.

— Сделайте, пожалуйста, три копии: в Сиббюро ЦК, в Дальбюро и для передачи в Москву — Дзержинскому. И мою приписку дайте: я — за переговоры. Теперь дальше. Вот этот документ в ЦК надо зашифровать срочно.