Шумят партизаны, переговариваются, хорошо сказал Суржиков, ай да Суржиков, молчком, молчком, а тут речугу двинул — вон Колька-анархист аж позеленел со злобы, козьей ножкой пальцы жжет, но нет ему чувства боли, потому что обидно, а обида любую боль перехлестывает.

Поднимается Блюхер. Шум голосов постепенно стихает.

— Народармейцы, — говорит он гулким, низким голосом, — граждане народармейцы…

Колька-анархист поднимается и кричит:

— Ошибка вышла! Мы партизаны, а не народармейцы!

— Партизанам Дальнего Востока за их подвиг здесь еще потомки золотые памятники воздвигнут. Но тем не менее с сего часа вы становитесь регулярной боевой единицей Народно-революционной армии. И командиром к вам властью, данной мне, я назначаю гражданина Кулькова.

— Мы назначенных не принимаем! — кричат Колькины дружки. — Мы сами себе хозяева! Кто такой умник выискался, чтоб нас в армию из партизан?!

— Я! — отвечает Блюхер. — Этот приказ издал я, военный министр Блюхер.

Воцаряется тишина. Блюхер смотрит на партизан прищуренным глазом. Сейчас все решается: заорет кто-нибудь, начнет из маузера палить и рубаху на груди рвать, пойдет кутерьма, не сдержать людей.

— Кто пришел играть в войну, — продолжает Блюхер, — тот пусть уходит. Кому по душе махать шашкой и бомбой громыхать, тот адресом ошибся. Мы воюем для того, чтобы эта война была последней. Вот так. А для этого мы должны быть силой — организованной и мощной. Я вчера получил шифровку из Владивостока: меркуловцы вооружают армию до зубов; ждут подкрепления от Врангеля из Европы; разрабатывают стратегический план организованного наступления на нашу Дальневосточную республику. Момент ими выбран удачно, что и говорить: в братской России голод, и мировая буржуазия считает, что именно сейчас можно отхватить Дальний Восток, пока, им кажется, Москве не до нас. Умно. И чтобы этому умному плану противостоять, нам должно в ближайшее же время стать мощной армией, а не табором. У кого есть противное мнение, прошу высказаться…

Остановился Блюхер в доме у попа. Батюшка Никодим слывет красным, Ленину поет с амвона долголетие, белых проклинает бранными словами, а иногда бывает так, что и матюжком пустит, если увлечется.

— Может, гражданин министр, — предлагает он, — откушаете топленого молочка?

— Благодарю, я уж из котла перекусил.

— Жидок котел-то…

— Да уж не густ.

— Вот я как раз к тому и про молочко. Не брезгаете ли?

— Право слово, сыт.

— Не отвергай руку дающего.

— Да не оскудеет она, — улыбается Блюхер.

— О-о, Библию изволите цитировать?

— Читал.

— Вы по партейности кто? Не кадет ли?

— Коммунист.

— А как же такую для вас грешность допускаете, что про Библию и — не ругательно?

Бежит батюшка на половину к матушке. Лицо у него светится, пальцы играют, шепчет он ей на ухо:

— Маня, нацеди самогоночки! Такая, право, радость!

— А чего, Димочка?

— Чего, чего, — суетится отец Никодим, — ты не чегокай, а влаги поднацеди скорей, радость сейчас во мне птицей порхает и на сердце легко.

…А чуть позже в комнату Блюхера заходит Колька-анархист. Стоит он на пороге раскорякой — соблюдает флотский форс, хотя до моря еще идти и идти.