Из тех, прежних рассказов, все присутствующие, за исключением только Бориса Ефимовича, очень хорошо представляли технические детали проекта и того, что произошло. Но живые переживания, и то, как реально воспринималась та экспедиция со стороны одного из её участников, тут уже был изрядный пробел.

Поэтому то, что они услышали в этой затерянной среди снегов и лесов двухэтажной деревянной избе, для них было откровением.

Тихо потрескивали догорающие в печи дрова, пахло чаем, крепко заваренным по старым туристским традициям, где-то снаружи шумел ветер в верхушках деревьев, бросая свежие пригоршни снега, в покрытые толстым слоем инея, окна.

Но как окно в иной мир сиял экран «планшетки», развёртывая перед зрителями и слушателями события уже почти трёхгодичной давности.

— Может вы удивитесь, — начал Владимир свой рассказ, — но для меня чисто психологически, полёт начался не с Прощания на Земле…

Тогда я стоял в общем строю с экипажем нашей экспедиции, с экипажем «Молнии» и наблюдал за докладом командира председателю госкомиссии.

Ясный солнечный день. На небе ни облачка, лёгкий морозный ветерок, а сзади, я словно кожей спины чувствовал, громада челнока. Заправленного и готового доставить нас на орбиту. Произносились торжественные речи, развевались флаги, а я почему-то ну совершенно ничего такого не чувствовал, что журналисты нам приписывают.

Да, полёт во много носил политическое значение, да, что если бы оптимально, то надо было запускать два корабля с гораздо большей загрузкой и не по параболической траектории, а через Венеру.

Но надо было опередить американцев, которым эта высадка была последним шансом вернуть себе основательно порушенную нами репутацию сверхдержавы и сверхлидера. Они поднатужились и готовы были сделать свою экспедицию, но в следующее окно запуска. И тогда, если бы мы всё равно были бы первыми, эффект от высадки был бы основательно смазан.

У нас был готов к тому времени только один корабль и этим вся схема полёта определялась. Я это к чему говорю? Все эти «мелкие» детали, всплыли лишь позже в широкой печати, но на них не обратили никакого внимания за шумом того, что случилось со всей нашей экспедицией.

А после и вовсе замяли и затрамбовали под гром фанфар.

Мы же эти «детали» знали изначально, мы знали, что риск серьёзнейший, но всё равно, вместе с инженерами, руководителями проекта и просто рабочими, решили во что бы то ни стало выполнить полную программу.

Ту, что в общих чертах наметили на второй вариант, — отброшенный было вариант экспедиции.

Сейчас, после всего, что произошло, эти слова выглядят несколько высокопарно, но это было так. Мы совещались, и с нами совещались, и на всех уровнях мы отвечали: «Да, да, да! Мы знаем, мы осознаём, мы готовы».

Даже когда отобрали основной и дублирующий экипажи, нас всё равно протащили ещё раз по всем этим процедурам. Помню командир много по этому поводу шутил. Но в глазах при этом у него был лёд. На нём как ни на ком другом лежал груз ОТВЕТСТВЕННОСТИ…

Горел ли кто-то из нас тщеславием? Не знаю и знать не хочу.

А о тщеславии потом очень часто спрашивали западные журналисты. Меня они этим вопросом попросту замучили. У них прям какая-то мания принизить любые дела, достижения, и самих людей. Живых ли, мёртвых ли, — не важно.