Авинов очумело вытаращился — такое впечатление, что он оказался внутри колокола, по которому ударили кувалдой.

— Орудие! — крикнул он. — Полста саженей! Осколочным! Огонь!

Гичевский прицелился как следует — взрыв снаряда опрокинул пушку, лишая её колеса.

— Саид! Вперёд!

— Есть, сердар!

— Гичевский! «Марка» видишь?

— Так точно! Пятится, гад!

— Засади ему бронебойным! В такую тушу не промажешь!

Грохнуло. Промазал!

Правда, снаряд даром не пропал, рванул рядом с 42-линейкой — одного из артиллеристов разорвало, другого взрывом швырнуло и приложило о танковый борт. Не жилец.

Расчёт последнего орудия решил, от греха подальше, бросить всё и бежать. Трусам не повезло, их достали «максимы» с броневика.

Разъярённые текинцы повели два Т-12 напролом, раскидывая фальш-лесопилку на доски, следом ринулись броневики.

Оставшийся «ромбус» выстрелил дуплетом из обеих пушек — фугасным и шрапнелью.

Т-12 ответили тоже «в четыре руки», засадив «Марку» в борт по паре снарядов. Гичевский послал третий вдогонку.

Сдававший назад «англичанский» танк дёрнулся и застыл — двигатель сдох.

Пехота с грузовиков посыпалась, побежала нестройной цепью, постреливая очередями, хотя противника, по крайней мере живого, не наблюдалось. Зато острое желание убивать было.

Бой угас сам по себе, белогвардейцы скрылись в улицах Навли, и запарившийся Авинов вылез на свет божий.

Ветерок приятно холодил потное лицо, да и дышать было куда приятней, чем глотать сизый пороховой дым.

Первым делом Кирилл оглядел башню — снаряд изрядно выщербил броню, оставив после себя глубокую борозду.

Спрыгнув на землю, он обошёл «тройку», поглядывая на возвращавшиеся бронеавтомобили, и неожиданно услыхал тихий тягостный вой — аж мороз по коже.

Авинов рассмотрел медленно подъезжавший «Руссо-Балт» и сгрудившуюся за ним толпу солдат из четвёртой роты.

Они не узнавали подполковника, смотрели на него пустыми глазами и не видели будто.

Солдаты плакали, не разжимая ртов, — Петра Иванова, их капитана, изрешетило шрапнелью.

Руки солдат сжимали ППТ, штыки немногих винтовок мокро блестели от крови переколотых красноармейцев, но никакое воздаяние не могло утишить их горя.

Молча сняв ребристый шлемофон, Кирилл постоял, прощаясь с блестящим офицером и просто хорошим человеком.

Подозвав Мустафу, подъехавшего на «Остине», он приказал сыскать на складах цинковый гроб.

— Похороним капитана с воинскими почестями, — хмуро сказал Авинов. Оглядев притихших текинцев, он устало добавил: — Осмотрите сорокадвухлинейки. Если целы и невредимы, цепляйте обе к грузовикам. И насчёт снарядов разузнайте.

Полчаса спустя обе поредевшие колонны двинулись в обратный путь.

Кирилл молчал всю дорогу, а на стоянке к нему подошли старые солдаты Иванова — Букеев, Рудак, Котов, Акимов, Коренев, Сорока.

Их суровые скуластые лица были и скорбны, и гневны.

Они заговорили разом, но Авинов остановил их:

— Говори ты, Сорока.

— Так что нельзя, — выдохнул подпрапорщик. Было заметно, как он судорожно сжимал зубы, унимая скупые мужицкие слёзы, а жгучая влага всё одно текла по обветренным, рябым от оспин щекам солдата. — Так что робята не хочут капитана тут оставлять. Этта, чтоб над ем красножопые поругались. Робята не хочут никак. Этта сами уходим, а его оставлять, как же такое…