правда? Легкий, ироничный стиль Нэнси оставляет нам достаточно свободы для скептических вопросов, и все же “несколько месяцев”, этот очевидный намек на затянувшееся материнское безразличие, – умышленный выпад, как и сцена, в которой Недобрую Няню увольняет Дэвид Митфорд: “Моя мать слегла, как всегда поступала при обострении ситуации, предоставив отцу вершить расправу”. И дальше появляется Блор. Ей было уже тридцать девять, ее могли счесть недостаточно проворной, чтобы усмотреть за четырьмя детьми, но она обеспечила себе эту работу в тот самый миг, когда при виде Дианы воскликнула с искренним восторгом: “О! Какая прелестная крошка!” (Диана, сообщает Нэнси в другом месте, “родилась красивой и всегда была красивой”^>26.)

Восхваление Блор оборачивается нападками на Сидни, и та написала дочери, что вышел “очаровательный рассказ о нашей дорогой Блор, хотя почему-то она осталась несколько призрачной фигурой”. (“Ладно, пиши сама”, – вертелось, должно быть, у Нэнси на языке.) Главное было передать душевную теплоту Блор, то, чего, по мнению Нэнси (да и Джессики), недоставало их матери. Блор также обладала невозмутимостью, типичной для английской няни, со всеми ее “да кто на тебя смотреть станет, лапонька” (Диане, в утро ее свадьбы) и “застудишься” (Нэнси, нарядившейся на первый в жизни бал). Это качество Нэнси раздувает до комического в романе 1951 года “Благословение”: английская нянюшка, попав в великолепный особняк в Провансе, отказывается от не менее великолепного французского обеда и просит повара сварить ей “рассыпчатую картошечку”. Реальная Блор бывала порой забавна на такой лад, но обладала и скрытыми глубинами мудрости. Хотелось бы знать, что она думала по поводу кое-каких дел в доме, где служила. “Лучше бы тебе не ездить больше в Германию, лапонька, – посоветовала она как-то раз Юнити. – Уж эти тамошние мужчины”. И ведь была, как отмечает Нэнси, вполне права. Блор умерла (в девяносто без малого лет) до публикации этого эссе, но несколькими годами ранее Нэнси послала ей “Благословение”, предупредив, что няня в этом романе “ничуть не похожа на Вас, дорогая моя”. Не совсем правда, и Блор, вероятно, об этом догадывалась, но Нэнси спешила извиниться.

Она пыталась выкрутиться и из конфликта с матерью, но тут все сложилось иначе. Прежде всего, она не соизволила предупредить Сидни заранее. Когда же послала ей копию эссе и Сидни приняла этот текст в штыки, Нэнси отреагировала характерной смесью вины и возмущения, она полуизвинялась, но нехотя и угрюмо, как подросток, а не как женщина пятидесяти семи лет. Недели через две она писала матери снова, явно переживая из-за этой ссоры и пытаясь перескочить через нее: сообщала как ни в чем не бывало какие-то случайные сплетни. В особенности ее задело, что Сидни придиралась к “Блор” куда больше, чем к “Достопочтенным и мятежникам”, хотя, казалось бы, вот уж бунтарская книга. Возникает ощущение, что хотя обиженной в этой ситуации была Сидни, потери Нэнси намного существеннее, и она к тому же ничего не могла исправить, ведь ситуация была создана ее собственными руками. Так всегда складывалось в отношениях между этими двумя женщинами. Доходило до своего рода эмоционального пата, и тем мучительнее для Нэнси, что мать особо и не переживала, просила только, чтобы ее оставили в покое (“Я хочу одного: чтобы ты не включала меня в свои книги”), и вовсе не добивалась внимания. Все остальные девочки Митфорд, за исключением Джессики, заняли сторону Сидни.