— Сиди спокойно! Не двигайся!
Юноша работал быстро, накладывая краску ровным слоем, чтобы потом она не мешала татуировке. Едва приступив к рисованию, он так увлекся, что, казалось, протрезвел. Он наносил мазки быстрыми движениями, при этом рука от кисти до локтя не двигалась, и не прошло и получаса, как все было закончено.
— Вот и все, — сказал он Жози, которая тотчас же вернулась на кушетку, легла на нее и заснула.
А вот Дриоли не спал. Он следил за тем, как юноша взял иглу и окунул ее в тушь; потом он почувствовал острое щекочущее жжение, когда игла коснулась кожи на его спине. Заснуть ему не давала боль — неприятная, но терпимая. Дриоли развлекал себя, стараясь представить себе, что делалось у него за спиной. Юноша работал с невероятным напряжением. Судя по всему, он был полностью поглощен работой инструмента и тем необычным эффектом, который тот производил.
Наступила полночь, но игла жужжала, и юноша все работал. Дриоли вспомнил, что, когда художник наконец отступил на шаг и произнес: «Готово», за окном уже рассвело, и слышно было, как на улице переговаривались прохожие.
— Я хочу посмотреть, — сказал Дриоли.
Юноша взял зеркало, повернул его под углом, и Дриоли вытянул шею.
— Боже мой! — воскликнул он.
Зрелище было потрясающее. Вся спина, от плеч до основания позвоночника, горела красками — золотистыми, зелеными, голубыми, черными, розовыми. Татуировка была такой густой, что казалось, портрет написан маслом. Юноша старался как можно ближе следовать мазкам кисти, густо заполняя их, и удачно сумел воспользоваться выступом лопаток, так что и они стали частью композиции. Более того, хотя работал он медленно, ему каким-то образом удалось передать свой стиль. Портрет получился вполне живой, в нем явно просматривалась вихреобразная, выстраданная манера, столь характерная для других работ Сутина. Ни о каком сходстве речи не было. Скорее было передано настроение, а не сходство; очертания лица женщины были расплывчаты, хотя само лицо обнаруживало пьяную веселость, а на заднем плане кружились в водовороте темно-зеленые мазки.
— Грандиозно!
— Мне и самому нравится.
Юноша отступил, критически разглядывая картину.
— Знаешь, — прибавил он, — мне кажется, будет неплохо, если я ее подпишу.
И, взяв жужжащую иглу, он в правом нижнем углу вывел свое имя, как раз над почками Дриоли.
И вот старик, которого звали Дриоли, стоял, точно завороженный, разглядывая картину, выставленную в витрине. Это было так давно, будто произошло в другой жизни.
А что же юноша? Что сделалось с ним? Он вспомнил, что, вернувшись с войны — первой войны, — он затосковал по нему и спросил у Жози:
— А где мой маленький калмык?
— Уехал, — ответила она тогда. — Не знаю куда, но слышала, будто его нанял какой-то меценат и услал в Серэ писать картины.
— Может, еще вернется.
— Может, и вернется. Кто знает…
Тогда о нем вспомнили в последний раз. Вскоре после этого они перебрались в Гавр, где было больше матросов и работы. Старик улыбнулся, вспомнив Гавр. Эти годы между войнами были отличными годами: у него была небольшая мастерская недалеко от порта, хорошая квартира и всегда много работы — каждый день приходили трое, четверо, пятеро матросов, желавших иметь картину на руке. Это были действительно отличные годы.