– У них земля будет гореть под ногами, – с каким-то неожиданно добродушным чувством, совсем, казалось бы, не идущим этой фразе, сказал весьма колоритный боец, которого все называли дядя Вася. Из сказанного им получалось так, что ему даже как-то жалко противника, которого атакуют грызуны и ползучие гады. Но Захарченко переводить разговор в хохму не стал:
– Мы с вами сидим в одних окопах и говорим на одном языке. Но у вас своя война здесь, а у меня ещё и – там. Мы вместе бьёмся за одно и то же, только у каждого свой фронт.
Есть Москва – она может где-то предложить помощь, но тут же взамен хочет, чтоб мы отдали им газовую трубу. Ты думаешь, у меня с ними проблем нет? Есть! Только я об этом не говорю. Знаешь, почему в Донецкой республике поставки российского газа прикрутили? Потому что наши трубы хотят забрать. А я им трубы не отдаю. Народная труба, и она будет народной. Пока я буду главой – хер её кто заберёт отсюда. Там же торг непрестанный идёт: отдай такому-то товарищу Енакиевский металлургический, или ещё что-нибудь отдай, и мы тебе тогда дадим бензин. А людям что останется тогда? Мы ничего не отдаём, это – донецкое. Ты придёшь с армии на дембель – а у вас есть труба государственная. И с этой трубы потом будут делать дороги, пенсии платить, пособия, дети будут бесплатно учиться в институтах, лекарства, обеспечение медицинское – всё это с трубы.
С Россией – ладно; ещё и проходимцы отовсюду к нам стремятся. Каждый день общаешься с какой-нибудь очередной олигархической тварью. Один раз я едва не прибил посланца от Януковича-младшего. Он пришёл и – практически дословно говорю, немного только эмоций добавлю, – пришёл и докладывает: «Виктор Фёдорович и сын его Александр готовы вернуться. Но для того, чтобы они сюда нормально пришли, мы разрешаем вам первому поцеловать ему руку на красной дорожке». А сидим мы вот так, как с тобой, – Захарченко здесь обратился к дяде Васе, сидевшему ровно через стол. – Я беру его за голову – и херак об стол. Сопатку разбил и говорю ему: «Слышь ты, урод, видишь – нос у тебя разбитый. Передай своему Саше, что это не тебя я бью, а его».
А в Москве, я ещё тогда на костылях был, после ранения, мне не хватило до его же морды трёх сантиметров. Я тогда ещё плохо костылём управлялся, для меня это было новое средство передвижения. Но по щеке ему костылём вскользь прошло…
Так что у каждого своя бойня. Для меня вы все родные. Неважно, в каком подразделении вы служите, главное, что вы служите. Неважно, где я нахожусь сейчас – в Донецке, в Минске, в Москве: главное, что я делаю только то, что касается каждого здесь. Я хотел стреляться, клянусь вам. Я хотел застрелиться, когда меня заставляли подписать линию разграничения, по которой я должен был отдать Докучаевск. Но я не подписал. Я подписал другую линию, по которой Докучаевск наш. Меня принуждали сказать, что мы готовы на федерализацию. Я сказал тогда: мне проще застрелиться. Теперь таких разговоров нет. Раз уж мы форму надели, пока мы её носим – будем выполнять свой долг. Нас же никто не заставлял силой. Тяжело будет – наверняка. Убить могут – могут. Все мы уже раненные-перераненные на этой войне, но ведь нам подсказало сердце так себя повести, а не какая-то бабка нашептала на ушко.