Я в совершенстве освоил эту игру с Дэниэлом Маллоем. Сибель играет в нее со мной, по-своему, мечтательно, пока я улаживаю утомительные дела с кассиром.

Я, в свою очередь, получаю огромное удовольствие, таская за собой Бенджика, как куклу, и заставляя его иногда одеваться в дорогое западное платье, хотя бы на один-два часа.

Мы представляем собой поразительную троицу, когда обедаем втроем в «Лютеции» или в «Искрах» (я, разумеется, не обедаю) – Бенджи в безупречных одеждах пустыни или в отлично сидящем пиджачке с узкими отворотами, в белой рубашке на пуговицах и ярком галстуке; я в своем вполне приемлемом старинном бархате и стоячими воротниками из старых рассыпающихся кружев; и Сибель в очаровательном платье из тех, что рекой льются из ее шкафа, туалетами, что покупали ей мама и Фокс, облегающие ее пышную грудь и тонкую талию, обязательно волшебным образом развевающиеся вокруг длинных ног, достаточно короткие, чтобы обнажать великолепный изгиб ее упругих икр, когда она надевает на обтянутые темными чулками ноги туфли с каблучками-кинжалами. Коротко подстриженная шапка кудрей Бенджика – византийский нимб вокруг загадочного темного личика, ее развевающиеся волны распущены, мои волосы вернулись в прежнее состояние, какими они были в эпоху Возрождения – копна длинных неуправляемых локонов – предмет моей тайной тщеславной гордости в те времена.

С Бенджи мое главное наслаждение – это обучение. С самого начала мы завели основательные разговоры о истории, обо всем мире, в результате растянулись на ковре, разглядывая карты, обсуждая общий прогресс Востока и Запада, неизбежное влияние климата, культуры и географии на человеческую историю. Во время новостных передач по телевизору Бенджи самозабвенно бормочет, называет каждую знаменитость интимно, по имени, гневно стучит кулаком узнав о действиях мировых лидеров и громко завывает, случись умереть великой принцессе или гуманисту. Бенджи может смотреть новости, непрерывно говорить, есть попкорн, курить сигарету и периодически подпевать музык Сибель – более или менее одновременно.

Если я, не отрываясь, смотрю на дождь, как будто увидел призрака, Бенджи непременно колотит меня по руке и кричит:

– Что нам делать, Арман? У нас на вечер – три отличных фильма. Меня это бесит, понимаешь, бесит, потому что если мы пойдем хоть на один из них, мы не попадем на Паваротти в «Метрополитен», я уже зеленею, меня сейчас вырвет.

Мы часто одеваем Сибель вдвоем, а она смотрит на нас, словно не понимает, что мы делаем. Мы всегда сидим и разговариваем с ней, когда она принимает ванну, иначе она, скорее всего, заснет в ванне или просто просидит там много часов, поливая водой свою прекрасную грудь.

Иногда она за всю ночь не говорит ничего, кроме «Бенджи, завяжи шнурки» или «Арман, он украл столовое серебро. Скажи ему, пусть положит на место» или с неожиданным удивлением: «Тепло сегодня, правда?»

Я никогда никому не рассказывал историю своей жизни, как рассказываю ее тебе, но в разговорах с Бенджи я обнаружил, что объясняю ему многое из того, чему учил меня Мариус – о человеческой природе, об истории права, о живописи и даже о музыке.