Может быть, лучше было спросить Дике, как обмануть Рафаэля Каримовича?! Да, она не умеет лгать сама. Но это ведь не помешало бы ей научить меня искусству лжи во спасение, дошедшему до нас прямиком от хитроумного Одиссея?

Назавтра грянула Ночь музеев – мероприятие, о котором со слабоумной прилежностью талдычили все дуроскопы земношара.

До пяти утра среди музейных фикусов шхерились парочки.

На лавках во внутреннем дворе (а впрочем, и во всех остальных укромных затонах тоже) пили джин-тоник и ром-колу студенты, которые давно уже перестали чем-либо отличаться от нестудентов и на вид, и по манере разговаривать.

Когда баночки в автомате с жидким и крашеным сахаром закончились, так называемые студенты опрокинули его набок в назидание. Чтобы, значит, в следующий раз тот закупался тщательнее.

– Бля-а… Ты посмотри, какой мерзкий, – сказала одна студентка другой, указывая на свежайшую реконструкцию паразауролофа, парня со странноватым красным гребнем и мордой закусившего удила жеребца.

– На отчима моего похож, – хохотнула та. – И ясно, что такая же сука.

– «У-мел из-да-вать жут-ки-е зву-ки, на-по-ми-на-ю-щи-е мы-ча-ни-е ко-ров», – по складам прочла первая студентка в описании паразауролофа. – Же-есть, скажи?

– Почему они думают, что мы должны эту херню знать? – презрительно дернула плечом вторая. – Ладно, напиши пацанам, что спор мы выиграли, и спроси, где мы теперь встречаемся, а то жрать хочется шо пипец.

Девушка принялась набирать в чатик мессагу.

Утром музеев, сменившим Ночь, не только Аликс (которую, как и прочих сотрудников, обязали неотрывно дежурить до семи, «чтобы они тут все не разнесли»), но даже переполненным жестяными банками урнам уже было ясно: последнее, что интересует людей, пришедших в палеонтологический музей, – это собственно палеонтология.

Оно, конечно, происходило так в точности каждый год. Просто за оставшиеся триста шестьдесят четыре дня эта истина успевала как следует забыться…

Весь следующий день Аликс отсыпалась в своей микроскопической двушке в Орехово-Борисово, натянув на голову верблюжье одеяло монгольской выделки – да-да, привезенное из экспедиции.

Во сне ей привиделся Цайдам. Стадо диких ослов щипало чахлую монголо-китайскую траву. Ослы были неказисты, апатичны и подозрительно тихи – ни один из них не издавал ни звука.

«Ослы – это мы, ученые. И радости у нас такие же приземистые», – объяснил Аликс посторонний голос.

Солнце стояло высоко в небе. Дул сильный южный ветер, который нес запах цветущей воды, камышей и перепрелого птичьего пера.

Вдруг подул северный ветер, и сделалось очень холодно. Аликс поняла, что сейчас насмерть замерзнет.

Но она не растерялась. Она выхватила из воздуха свой Топор Древних Русичей и принялась с энергией маньячки рубить в щепу высохший ствол древовидного можжевельника, доставленный к ее ногам невидимым помощником. «Нужно скорее растопить костер, нужно скорее согреться, иначе – смерть…»

Так она трудилась до самого своего пробуждения, невзирая на щепу, что летела ей в лицо, царапала щеки, застревала в волосах.

А когда она проснулась, то поняла, что ради счастья снова побывать в Цайдамской котловине она готова на многое и на разное.