Лена, кажется, правильно поняла его слова, потому что подумала: «Да вы, блин, издеваетесь», — имея в виду и мать, и примкнувшего к ней Владимира.

Как они постепенно шли к речи, сначала пробовали звуки, особенно замечателен был горловой звук младенческой радости при узнавании или игре. Одинаково пользовались звуком: этаким слитным «н», «м», «у» с указанием на незнакомый им предмет, требовали многократного повторения, чтобы запомнить и уяснить себе что-то, были вроде первобытных людей, попавших из пещеры прямо в квартиру.

Сестра однажды, глядя на то, как близняшки что-то там калякают между собой, сказала: «Нужно их, как в учебниках. Сначала к университету отнести. Что это за здание? Университет. А это не университет? Нет, это универмаг. Что это за дерево? Это сакура. А это разве не сакура? Нет, это вовсе не сакура, это что-то там другое. Это — карта. Это — стол. Это — книга. Это книга господина Танака? Нет, это моя книга. Это — портфель, а там — журнал. Потом выяснить, кто какой национальности. Потом повести их в магазин, в магазин техники, в продуктовый. Потом в ресторан, попросить меню на английском, выяснить: кто где работает. Считай, уроков пять-шесть, и они уже слов двести знают, не считая всяких падежей». Когда Вера еще совсем не говорила, Аня уже уверенно знала слова «баба» и «дай».

И баба и дед с удовольствием бы дали Владимиру ремня, если бы могли. Лена смотрела на то, как они виноватятся вместо него — те, на кого он сам так походил, на обоих, с этим крупным носом и близко посаженными темными глазами, движениями, особенными нотками интонации в голосе, совершенно русскими, но чем-то похожими на все эти из кино про партизан реплики немецкоязычных персонажей, работающих переводчиками при допросах. Но это только когда все уже улеглось, и они заговорили более менее спокойно. В минуты же первого гнева, прилетев оба в опасении, может, что Лена сделает что-нибудь с детьми и собой после такого неожиданного фокуса в исполнении Владимира, они ругали его вполне себе по-русски, без малейшего акцента. «Я этого козла больше видеть не хочу, — сказал отец Владимира. — Вот был у меня сын, больше нету, все. Еще и Машей дочь хотел назвать».

Оказалось, что женщина, которую давно уже не любили родители Вовы и любил сам Вова, звали Мария. Родителями Владимира была преподнесена Лене более подробная история этих отношений, где Мария выставлялась этаким суккубом, а Владимир — бараном, который был готов прощать ей все что угодно, схлестывался с любым, на кого бы она ни показала, если ей казалось, что ее обидели. Тот парень, что сделал Марии ребенка, просто дружил с ней, пока она не заявила, что если он ее бросит, то будет иметь дело с Владимиром. «И ладно бы красавицей была, а то ведь полная такая, всегда была такая крупная, красилась ужасно, одевалась ужасно, потому что родители ее — какая-то алкашня, пахло от нее, в первых классах вечно от нее вшей все цепляли, — сказала мать Владимира. — Чем его поймала — неизвестно. Она ведь всем давала, кроме него. Она ему, наверно, и сейчас не дает, нисколько не удивлюсь, если это так».