Он усмехнулся и встал у Лены за спиной, заглядывая ей через плечо. Когда Лена посмотрела на бумагу, ее охватило совершенно то же чувство, что она помнила еще со времени, когда прочитала «Рождественскую звезду» и которое не испытывала с тех пор ни разу, это было чувство, что речь движется как непрерывный сильный ветер, пробирая холодом и заглушая все остальные звуки вокруг, начиналось стихотворение так:

Накрыло Лену еще до того, как стишок оборвался строчками: «В этой грустной своей и возвышенно чистой поэме». Еще на словах:

И не на них даже, а чуть раньше она ощутила крик труб, и осыпание звезд, и гром, а то, что слова про гром, трубы и звезды точно пересказывали эффект от слов, уже прочитанных до этого, будто удвоило силу прихода, Лена почувствовала, что ее душу ее, такую уже устоявшуюся, где все давно лежало на своих местах: стыд — вот тут, страх — здесь, ликование — вон там, — одним движением речи вдруг перемешало и закрутило невероятно, похоже по ощущениям на детское чувство пустоты в животе, если дворовую карусель раскручивали слишком быстро.

«Я не знаю, что тут можно еще добавить, — сказала Лена, отдышавшись. — Тут и так все на месте, я не знаю, что тут может быть еще более сильное, как тут еще может закрутить и выбросить».

«Но вот автора выбросило, говорят. Скатило по лестнице в самую что ни есть тьму».

«Второй стишок не так эффектно работает, — сказал Слава. — Можете даже сейчас его прочитать. Его папа брал, потому что с легкостью мог воспроизвести обстановку того, что там происходит, так про комнату, про темноту, но в целом непонятно, к чему автор ведет. На папу стишок никак не действовал, там, видимо, дело в эффектном финале. Автор как раз этот авантюрист, про которого я рассказывал, это как раз этот стишок по слухам, который у него нашли, когда к нему вломились. А может, чья-то мистификация, кто-нибудь за него написал и выдал за такую загадку, у которой нет на самом деле ответа». Лена с любопытством глянула в очередной листок. Там были мытарства человека, запершегося в темноте и размышляющего о том, о сем, в стишке не хватало двух строчек, и, видно, или действительно в них было дело, либо не было никаких строк, так, возможно, все и заканчивалось безымянным поэтом. Походило на то, что кто-то пытался выдать обыкновенное стихотворение за литру.

«Есть варианты?» — спросил Слава, устраивая на столе чай для себя и Лены, так что ей пришлось подвинуть в сторону листочки.

«Нету, — сказала она. — Мне кажется, что это, да, подделка».

«А папа очень серьезно отнесся, — сказал Слава. — Каждый вечер запирался, шум моря себе в наушниках включал и сидел так в полной темноте, все повторял, повторял. Сначала это раздражало, а потом дочка даже засыпать стала под этот его бубнеж, как под колыбельную, хорошо, что она еще тогда не говорила и не особо что-то понимала, потому что там есть пара сомнительных мест, согласитесь. Ну а потом он, видимо, вспомнил или другой какой стишок, или еще что. И нашли мы его уже утром, на полу, рядом с разбитыми очками, а в наушниках так море и шумело. Доигрался он в эти свои игры. И, конечно, вот эти вот деньги, что он зашибал, торгуя, они сделали мое детство совершенно незабываемым и безбедным, но лучше бы это было как-нибудь по-другому сделано. Я как представлю, сколько людей оказались тоже с инсультами и инфарктами, сколько кто-то другой не получил, когда был ребенком, потому что его отец или мать покупали вот эту дрянь, не знаю. Хорошо, что сейчас так, хорошо, что все наркоманы переместились в интернет, пусть лучше будет, как сейчас. Мама говорит, что наркоманы все равно бы нашли, куда деньги потратить, что пора бы взрослеть, а не маяться дурью, что те люди нашли бы, как себя развлечь, раз уж решили вставиться, или за спиртом бы побежали, или за герычем, и неизвестно, что хуже — стишки, или героин».