Я оказался прав, меня не ждали. Поэтому, проскакав километров десять, я пустил Черныша трусцой, изредка поглядывая по сторонам и следуя по глубоким колеям прошедшего здесь недавно каравана переселенцев.

В двадцати километрах от города я остановился пообедать. Сварив кофе, достал пироги миссис Кляйн, что она дала мне в дорогу, и, попивая подслащённый напиток, съел весь запас пирогов, опасаясь, что они могут испортиться на такой жаре.

Подняв голову, я посмотрел на палящее сверху солнце, прикинув на глазок, что градусов тридцать, не меньше.

Угостив остатками яблочного пирога Черныша, я подтянул ослабленную подпругу и, вскочив в седло, поскакал дальше. К жёнам.

«Деньги – это зло. А большие деньги – это большое зло», – именно так я думал, рассматривая в подзорную трубу два десятка всадников, которые шли по моим следам.

Штат Калифорния был довольно гористым штатом, так что мест для засады можно было найти предостаточно. Убрав позорную трубу обратно в чехол, ещё в течение двух часов до наступления полной темноты я вёл преследователей за собой.

Я не собирался отпускать никого из них. Мне не нужны были свидетели. А то, что при перестрелке несколько человек смогут уйти, я не сомневался, так что моё решение напасть на них ночью во время сна, было продиктовано именно необходимостью не оставлять свидетелей. Изредка я давал им возможность рассмотреть меня издалека – как я еду, ничего не подозревая. Не хотелось бы спугнуть их.

Всё это было сделано только для того, чтобы показать – меня надо бояться. Ушли люди в прерию по моим следам и не вернулись. Так что и шериф, и Хоткинс-старший, теперь единственный Хоткинс, получат урок, который запомнят на всю жизнь. Оставшуюся недолгую жизнь.

Как я и предполагал, они не стали преследовать меня ночью, а остановились на бивуак. Судя по уверенным движениям, они считали, что у них немалые шансы «взять» меня.

Я лежал на самом краю высокой скалы, залезть на которую мне стоило немало сил, и сейчас, разглядывая лагерь, прикидывал, как буду действовать ночью.

«Эх, сюда бы карманную артиллерию. Ведь так удобно стоят, всех бы накрыл. Или на крайняк ВАЛ, тоже неплохо», – подумал я.

Ковбои переговаривались, общаясь друг с другом, но пока не укладывались спать. Двое часовых бдели чуть в стороне, вслушиваясь в тишину. На глаз сейчас надежды не было, видать опытные. Это плохо.

«Да когда же вы спать ляжете?!» – в который раз подумал я, смотря на лагерь преследователей.

Наконец все, кроме часовых, улеглись, и я наконец узнал, почему бобовую похлебку называют музыкальным супом, по-видимому, это был прототип, нашего, горохового. Подхихикивая каждому вновь издаваемому звуку, я тихо спускался вниз. Судя по всему, каждый старался издать звук как можно громче. На самые громкие ковбои отвечали взрывом хохота.

«Соревнуются они, что ли?» – думал я, мысленно уже прикидывая, где лежит каждый «музыкант». Это было не трудно, на слух я никогда не жаловался.

Тихо спрыгнув на высохшую каменистую землю, я замер и после некоторого размышления направился к лошадям, которых охранял часовой. В нем я, к своему изумлению, узнал цирюльника, стригшего меня сегодня утром.