– Нет… Я уже была… Прости… Я должна была сама…

Это меня как раз практически не удивляет. Задевает, несомненно. Но это явно не самое худшее, что мне сегодня предстоит узнать.

– Что сказал врач?

– Все нормально, – заверяет Машка, и я кое-как выдыхаю.

Чувствую, что расслабляться нельзя, но облегчение от того, что со здоровьем ее порядок, буквально топит грудь. Надышаться кислородом не могу. Поверхностно и часто глотаю. Пока умышленно не тяну слишком много. Порционно и крайне медленно выдыхаю.

– Говори, Манюня. Давай. Как есть уже…

– Да… – стоит, заламывая руки. Потом, будто спохватившись, бросает: – Сейчас… – и убегает в гардеробную.

Заставляю себя сидеть неподвижно. Прислушиваясь к тихим звукам за стенкой, стараюсь дышать. Уже не каким-то определенным способом. Просто дышать.

Возвращается Маруся, прижимая к груди какой-то белый листок. Словно жгучий горчичник обеими руками притискивает эту бумажку. Осторожно и вместе с тем боязливо.  Подходит ко мне, но не показывает.

По фактуре предполагаю, что это какая больничная бумажка. Тонкая и гладкая – такие обычно выдают после ультразвукового исследования.

Но она ведь сказала, что со здоровьем все нормально… Блядь, должен тормознуть эмоции, а меня, напротив, сильнее разбивает.

Маруся опускается между моих ног на колени. Задирая голову, смотрит в глаза.

– После бункера, когда ты ушел в армию, я долго не могла прийти в себя, – начинает, наконец. Невольно дыхание задерживаю, так внимательно вслушиваюсь. Взгляд не отпускаю. Ее слезы стихают, но глаза все еще блестят. – Я так зациклилась на том, что осталась без тебя… Перестала обращать внимание на все остальное. На саму себя в том числе, понимаешь? – замолкая, ждет моей реакции. Я реагирую заторможенно, потому как в этот миг меня отбрасывает на три года назад. В красках вижу Марусю в этой же комнате, плачущую, одинокую, потерянную… Сердце кровью обливается. – Я пыталась перестроиться… Мама с папой очень помогали… Но внутри меня не находилось необходимых ресурсов… Я выполняла все предписания врачей, ходила к психологу, и не к одному… Я улыбалась, когда в душе трясло, и заверяла, что иду на поправку. Тайком же много плакала... Но не это самое страшное. Я саму себя не слышала, Яр, понимаешь? – снова дожидается моего отрывистого кивка. И дает такие пояснения, от которых у меня кровь в жилах стынет: – Моя душа как будто от тела отделилась. Никакого контакта. Я превратилась в две отдельные сущности. Одна – физическая, лишенная какого либо интеллекта и духовности – пустая телесная оболочка. Вторая, страдающая и измученная – за пределами доступа. Из себя выдала, а в себя не принимала. Понимаешь?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Понимаю.

Только в этот миг полновесно. И кажется мне, что хуже я себя чувствовать просто не способен. Еще не знаю, что рано выводы делаю.

– Так продолжалось какое-то время… Дни худо-бедно продвигали месяц. Даже больше прошло… Точно уже не скажу, – замолкает, шумно вздыхает, вновь начинает плакать, и я догоняю, что мы подошли к самому важному. Инстинктивно, как будто с запасом, вдыхаю и замираю, растерзанно глядя в Марусины глаза. – В одну из ночей я проснулась не от крика… Я проснулась мокрая… Ощущение такое было… Хм-м… Ярик, мне причудилось, словно я на мелководье лежу… – опускает взгляд. Следующие слова будто выталкивает из себя силой: – У меня ничего не болело. Ничего! Но когда я подняла одеяло… Вся пижама, вся моя постель была в крови.