Газета «Известия» в поисках аналогий нетрадиционной эстетике действа решила вспомнить футуристов и обэриутов:

«Дикое, бессмысленное, нутряное слово рвалось наружу, не находя ни смыслового оформления, ни ритмического лада – мамоновский герой и сам не понимал, что хочет сказать, но в мекании и мычании была своя гармония. Мамонов умен и, судя по всему, образован, то, что он делает, имеет крепкие культурные корни. Его персонаж, странное, разрывающееся между высокой образностью и нечленораздельным бормотанием существо, которое ясность духа позаимствовало у ангела, а язык и телесный облик – у дворового алкоголика, сродни Хлебникову, раннему Заболоцкому, Хармсу. Мамонов показывает, как, треща от внутреннего напряжения и осыпаясь на ходу, мысль складывается в корявое, безобразное, разрушающее форму, но точно соответствующее своей внутренней сути слово. Временами сил не хватает, и вместо речи рождается вой – герой корчится, пытаясь высказать невыразимое, но Слово не приходит… <…> Мамонов замечательно ловко запинался и мекал, и под занавес спектакль „Шоколадный Пушкин“ кончил жизнь самоубийством».

Из армии музыкальных критиков на представление, пожалуй, наиболее страстно откликнулся Юрий Сапрыкин – на страницах журнала «Афиша», издания, которое он в дальнейшем возглавит:

«Он надевает очки, усаживается на стул, кладет перед собой лист бумаги и принимается писать. Через минуту вскакивает и начинает декламировать собственное произведение – но буквы не складываются в слова, вдохновенная проза превращается в набор утробных звуков, огонь в глазах гаснет, скомканный лист летит вниз, на стол ложится лист чистый – и все сначала, и так раз за разом. Последний спектакль Петра Мамонова „Шоколадный Пушкин“ – сам по себе набор случайных, слабо связанных друг с другом текстов, жестов, танцев и гитарных партий – той сценой, где Мамонов надевает очки и берет лист бумаги, во многом склеивается и объясняется. Мамонов регулярно появляется на сцене репертуарного театра уже десять с лишним лет, но предыдущие его спектакли были в большей степени экспериментами над собой как актером, пробами разных, все более сложных и тонких, актерских способностей. И только сейчас – когда все доказано и проверено – Мамонов решился на прямое высказывание. Он выходит один на пустую сцену и говорит неровным голосом важное – о старых магнитофонах, которых уже нет, о людях, которых уже нет, о больной, никому не нужной собаке, увиденной на улице, об одиночестве, долгом, неизбывном одиночестве. И о том, что ничего важного, сколько ни пытайся, словами все равно не скажешь – буквы, черт их дери, не складываются в слова, связный текст становится бессмысленным звуком, и гаснет огонь в глазах, гаснет, гаснет».

Сам Мамонов несколько позже свое сольное творчество позднего периода охарактеризовал так: «На сцене я осуществляю художественными способами дневник жизни моей души. Я умею жизнь моей души претворять в движения на сцене. Я здесь такой, какой есть – со всеми своими червоточинами, недостатками, со всей своей истоптанной многоразличными недугами, немощами и грехами душой. Поэтому люди и верят мне