«…Довольно тягучая смесь из монотонных шепотов, заиканий, запинаний, повторений, русско– и нерусскоязычных, наложенных на такой же нестабильный, запинающийся драм-энд-бэйс, – рецензировал альбом журнал «Fuzz». – Как будто он, кислотный Мамонов, среди ночи проснулся и начал бредить, потом уснул снова, посмотрел какие-то сны, проснулся, закурил, рассказал сбивчивым шепотом. Записал дрожащими пальцами саундтрек к ночному рутинному кошмару… <…> Мамонов, читающий рэп на непонятном языке не хуже какого-нибудь Эминема. И абсолютно безумное финальное соло на трубе… Мамонов не изменил себе. Как был фриком, придурковатым фантазером, маленьким-большим невротичным ломаным бунтарем, таким и остался. И здесь – в самой острой форме. Бунтарем, громоздящим баррикады внутри самого себя. Мог ли кто-то еще позволить себе подобный альбом?»
На вопрос, почему Пушкин у него стал шоколадным, сам Мамонов отвечал так: «Открою секрет. Один из известных черных ди-джеев в Нью-Йорке пел „I’m chocolate Elvis“. Элвис в Америке самый знаменитый певец, поэтому черный ди-джей поет: „Я самый крутой черный!“ Вот я и подумал: а кто у нас самый крутой? Конечно, Пушкин! К Александру Сергеевичу спектакль не имеет никакого отношения. А шоколад вообще вещь модная… на мой взгляд». Кроме того, на выбор Петром Николаевичем своего «русского Элвиса» наверняка повлияла оголтелая волна «пушкиномании», захлестнувшая Россию в период замысла программы: как известно, в 1999 году имело место двухсотлетие великого поэта.
Альбом «Шоколадный Пушкин» был выпущен на «Отделении ВЫХОД» в 2000 году. Сценическая версия готовилась гораздо дольше. Премьера в театре Станиславского состоялась 11 сентября 2001 года, в день легендарной авиационной атаки на небоскребы в злополучном американском мегаполисе, откуда косвенно появилось название спектакля. Рецензии в крупнейших российских газетах вышли 13 сентября, и в них прослеживались апокалиптические аллюзии.
«Первую четверть часа Мамонов обрушивает на публику исповедь современного эскаписта, – констатировал «Коммерсант». – Под монотонные звуки он монотонно начитывает собственные тексты про сплошную хмурь и тоску жизни: про то, как ему лгут лица окружающих и как мучают его несделанные дела. Ясно, что от такого состояния надо скорее бежать в глушь, подальше от Тверской. Но потом Мамонов постепенно оттаивает, расходится. Лицо его становится подвижнее, по нему растекается блаженная улыбка. Она становится страшной, потом глупой, а потом вообще неизвестно какой. Мамонов вдруг заводит оперную арию, но толькос тем, чтобы повыть и поскулить, передразнивая неведомого певца. Онвыкидывает колена, дергается, корчится и отчаянно скалится. Все больше под музыку, но независимо от нее. Потом он напяливает красный пиджак и окончательно теряет тормоза… <…> Мамонов сам себе не только театр, он еще и сам себе Пушкин. На сцене театра имени Станиславского он выглядит как солнце отечественного театрального Апокалипсиса. Никто ведь не знает, что сие расхожее понятие на самом деле означает – то ли страшный суд, то ли полное блаженство за гранью привычного. Вот и Петр Мамонов делает все, чтобы каждый получал по своей вере. Чтобы знавшие, на что идут, чувствовали себя абсолютносчастливыми, а зашедшие случайно или по долгу службы – полными идиотами».