– Эх, святые братья… – прошептал я. – Лучше бы на плаху… все добрее.

На связке оставалось еще два ключа. Я подошел к двери, ведущей в комнату надсмотрщика, прислушался.

Тихо…

Подобрав ключ, я осторожно провернул его в замке. Ни скрипа, ни шороха – механизм был заботливо смазан.

Готовый и к схватке, и к бегству, я заглянул внутрь. От света трех факелов – четвертый недавно догорел и тихонько чадил – у меня заболели глаза. Да… привыкать придется. Меня сейчас на белый свет выпустить – хуже крота буду.

Надсмотрщик спал. Лежал в одном исподнем на нерасправленной койке, на спине, тихонько похрапывал. Человек как человек, когда глаза закрыты…

Я осторожно обошел комнату. Нашел небольшую дубинку – вряд ли предназначенную для усмирения узников, скорее крыс гонять. Но чем человек хуже крысы?

Подойдя к надсмотрщику, я без лишних церемоний огрел его по голове. Не в полную силу, спящего убить – это грех смертный, а чтобы на четверть часа, на полчаса вырубить.

Оказалось – слабо бил! Монах дернулся, открыл глаза и мгновенно выбросил вперед руку, целясь в шею. Я едва успел отшатнуться, иначе он разбил бы мне горло. И врезал дубинкой еще раз, теперь уж покрепче.

Сознания надсмотрщик не потерял, но обмяк. Я быстро связал ему руки, прикрутил к кровати. Рот заткнул тряпицей, валявшейся на неприбранном столе. Там же был и кувшин с остатками вина. Глотнул чуток – голова закружилась. Крепкое винцо монахи пьют!

Подтащив к койке стул, я уселся и спросил:

– Ну что? Кляп выну – будешь кричать?

Надсмотрщик смотрел на меня своими пустыми глазами и не шевелился. От него пахло спиртным – вот с чего он сынка арестантов кормить послал…

– Подумай, – предложил я. Пошел к рукомойнику в углу, смочил полотенце и обтерся с ног до головы. Остатки воды просто на голову вылил, тщательно рясой надсмотрщика вытерся. Вроде бы и умывался в камере каждый день дармовой водичкой, а все равно кажется, будто грязью с головы до ног покрыт!

В шкафу нашлись еще две рясы, бельишко, пара штанов. С каким же удовольствием я оделся! Это только в постели или на пляже приятно голым поваляться. Накинув на голову капюшон, я подошел к своему тюремщику. Тот уже немного отошел, подергивался.

– Будешь говорить? – спросил я. И уточнил: – Тихим голосом?

Он энергично закивал, и я вынул кляп.

– Душегуб… – прошептал надсмотрщик.

– Очень приятно, Ильмар. Ну так что? Жить хочешь?

– Где мой сын?

Не за себя волнуется… значит, есть у него что-то человеческое в душе.

– В камере. Живой он, живой.

Надсмотрщик кивнул. Что-то уж больно по-доброму я с ним!

– Лежит на опилках, связанный… – добавил я. И приврал: – А сток заткнут. Как ты думаешь, часа за три наберется столько воды, чтобы мальчонку с головой покрыть?

– Ду… – заревел было монах, но я мгновенно прикрыл ему рот ладонью. Через пару мгновений надсмотрщик одумался, перестал дергаться, и я убрал руку. Сказал:

– А еще я думаю, что вовсе не надо трех часов ждать. Вода-то ледяная. Полчаса, час – да и высосет все тепло.

Он молчал. Думал.

– Хочешь жить сам и сына спасти?

– Мне уже не жить… – бесцветным голосом сказал монах.