Она не поняла: я до дрожи в коленях боялся завалить сессию – отсюда и апатия. Как говорила нам учительница по литературе, повторяя за критиками и литературоведами: если бы Наташа Ростова не любила так сильно Андрея Болконского, то не изменила бы ему с Анатолем Курагиным.

Прежде такое высказывание казалось мне полным идиотизмом. Но выходит, это не так уж глупо. Иногда чувства и эмоции настолько сильны, что переживать их в полной мере – самоубийственно.

Итак, я был тих и безмятежен, хотя и знал, что это ненадолго и мое сознание лишь копит силы для следующего броска в сторону паники и истерии. Не спеша умылся, повозил по зубам зубной щеткой, а потом некоторое время стоял и пялился в зеркало на свою физиономию.

Глаза напоминали монетки: непроницаемо-пустые, тусклые, неопределенного светло-орехового цвета, а в остальном – лицо как лицо. Вампирские клыки не выросли, рог на лбу – тоже. Даже прыщи не появились. Побриться бы, да неохота.

«Щетина растет, значит, время идет», – подумал я, не понимая, какой вывод нужно сделать из этого факта.

Вернувшись в купе, я, невзирая на свое спокойствие, был поражен: там оказалась Тамара. Она сидела на своей полке, склонив голову, и искала что-то в сумочке.

Стоп! Но мы ведь, кажется, договорились: в поезде сменились все пассажиры. Выходит, все, да не все. Тамара никуда не делась, так, может, и прочие мои выводы ошибочны? На самом деле все отлично, я просто что-то напутал. Перепсиховал, слишком много выпил с Костей и Камилем.

Мать с мальчиком, которые едут до Улан-Удэ, и вправду перешли в другое купе. А та троица села в поезд ночью, сменив семью сердечника…

«Но как быть с приступом: был он или нет? А Катя? А оказавшееся занятым пустое купе?»

Я помотал головой, будто пес, вылезший из воды, и решительно поздоровался с соседкой, не желая ничего анализировать.

– Доброе утро, – проговорила она, не прерывая своего занятия. – Отлично выспалась. Не мешала тебе? Муж-то, покойник, жаловался, что я храплю, как трактор.

Мне хотелось наговорить ей добрых слов, уверить, что спит она тихо, как мышка, а «покойник» ее бессовестно врал, но я не успел этого сделать, потому что подошел к столу и увидел на нем листок бумаги. Обычный листок в клеточку, чуть поу́же тетрадного. Я взял его и поднес к глазам, хотя необходимости в этом нет: зрение у меня стопроцентное.

На листочке был обрывок недописанного стихотворения, всего восемь строчек:

– Откуда это? – проговорил я, все еще ничего не понимая.

Тамара отложила сумку, пристроила рядом с мощным бедром, затянутым в ядовито-розовые бриджи. Поглядела на меня и улыбнулась – слегка неуверенно, точно предполагая, что ее собираются разыграть.

– Так твои писульки-то! Ты чего, Федя?

– Когда я мог?.. – договорить не получилось.

– Когда-когда! Вчера-то весь вечер сидел, черкал, переписывал. Я аж удивилась.

Тамара продолжала улыбаться, даже не подозревая, что каждым своим словом безжалостно стреляет мне в голову. Голова моя была теперь как решето – внутри свистело и завывало.