Он лихорадочно тискал и прижимал ее, а она все время помнила, что на ней глупый домашний лифчик – застиранный, зато удобный, – и эпиляцию следовало бы сделать две недели назад, и на шее давешний синяк от «молнии», и живот хорошо бы подтянуть, но ей вечно некогда таскаться в тренажерный зал!..

Ничего эротического и возвышенного не было в ее мыслях, и все у нее шло наперекосяк, и она чувствовала только неловкость, она вся превратилась в эту неловкость, с ног до головы.

Он не может ее хотеть. Не может, и все тут. Это какая-то ошибка. Он ошибся. Он ее не хочет. Или немедленно расхочет, как только увидит ее… лифчик. Или подбородок. Или живот.

Сейчас она все ему объяснит.

Его руки сошлись у нее на спине, погладили ее снизу вверх, и Лиза неожиданно позабыла про лифчик и про все остальные свои несовершенства.

Он глубоко дышал, и темные ресницы почти совсем сомкнулись, и на лице было решительное, мрачное выражение.

– Дима, я тебя боюсь.

– Не бойся.

– Я все равно боюсь. Дима, я сто лет ни с кем… Ему было наплевать, сто или двести. Ну, так получилось.

Он точно знал, что она предназначалась ему, именно ему, и никому другому. Она родилась для него, только для него. Он понятия не имел, где она болталась так долго, почему он столько времени потерял без нее, и эта самая отрава, которой он дышал, вдруг оказалась никакой не отравой, а самым живительным и упоительным воздухом, которым только и нужно дышать.

Отравой был запах ее японских духов, сигарет, волос, ее дыхание, смущение, неловкость, которую он чувствовал, как свою собственную, ее нервная улыбка и глупые хватания за руку – как будто эти хватания могли остановить или охладить его!

Она не знала, что сказать или сделать, чтобы он остановился. И еще она не знала, нужно ли его останавливать. Разве это не то, чего она хотела, о чем мечтала, когда лезла к нему с поцелуями, когда бесилась, что он не обращает на нее внимания и ведет себя, как заботливый старший брат, завязывающий шарфик неразумной сестренке?!

Ну почему, почему сейчас так страшно и неловко и совсем не так легко и красиво, как представлялось, когда она думала о нем и о том, как все будет?!

Если будет…

Он целовал ее в шею, за ухом и под волосами, а она все думала про синяк, и ничего не менялось, и забвение не наступало, а ей так хотелось, чтобы наступило!

Тут он вдруг сообразил, что она боится всерьез. Что она не отвечает ему, трясется и, кажется, вот-вот сделает или скажет что-то невозможное.

И он остановился. Заставил себя остановиться. Отравленное нутро заныло и стало корчиться, но он пока контролировал его.

– Лиза, я…

Сказать было нечего. В одурманенную голову лезли всякие идиотства, вроде «не корысти ради», и еще «иже херувимы», и представлялся мерзкий амурчик с луком. Руку он забыл у нее на груди, и теперь она наливалась все той же отравленной тяжестью, только в сто, в тысячу раз сильнее, потому что, отстранившись, он вдруг еще острее почувствовал Лизу рядом с собой – щеки, шею и грудь, на которой лежала ладонь. Он мечтал тискать и мять ее, но заставил себя отступить. Пальцы дрогнули осторожным, прощальным движением – и он убрал руку.