Чувствуя, словно чьи-то пальцы пробегают по ее позвоночнику, гладят спину и ягодицы, Роксолана уже понимала, что это мысленно делает Ибрагим, это его руки именно так касались ее, тогда еще будущую невольницу гарема. Сулейман ласкал иначе, он уже был хозяином и запретов не ведал, а Ибрагим словно сознательно играл с огнем.

Она гнала видения, старалась как можно меньше спать, больше думать о Сулеймане, вспоминала и вспоминала каждое его прикосновение и с каждым днем все сильнее чувствовала, что Повелитель думает о ней реже, чем Ибрагим, и хочет ее меньше.

А однажды вдруг приснились сначала все те же горячие ласки Ибрагима, а потом будто он тянет ее за руку за собой, но она точно знает, что тянет к краю бездны. Шагнуть туда страшно и сладостно, полететь в последнем полете, понимая, что внизу погибель, но не жалея ради этих мгновений полета и самой жизни.

И вдруг ужаснулась: а как же ребенок?! Он тоже погибнет вместе с ней?

Села на постели с криком: «Не-ет!» К ней кинулись Фатима и Гюль:

– Что, госпожа, что вам приснилось?

Роксолана сидела, пытаясь понять, что происходит, помотала головой:

– Нет, ничего… все хорошо…

Потом легла тихонько и до рассвета лежала без сна, пытаясь разобраться в самой себе.

Было ощущение, что отступила от края пропасти, уже занеся над ней ногу.

Это наверняка так и есть, потому что отвечать Ибрагиму даже так, мысленно, означало выдать себя при первой же встрече, а еще – потерять Сулеймана. Она вдруг поняла это совершенно отчетливо. Если только допустит в мысли Ибрагима, Сулейман будет потерян.

Как она могла забыть об этом, как могла ночь за ночью даже мысленно поддаваться горячим ласкам грека, как допустила даже мысль о возможности таких ласк?! Неужели в ее душе всего лишь страсть к рабу и черная неблагодарность к султану? И дело не в том, что один раб, другой господин. Сулейман любил, а Ибрагим всего лишь желал. Султан оценил ее разум и душу, а раб всего лишь грудь и бедра.

Как она могла даже мысленно, даже во сне променять одного на другого?

Сердце сжало так, что не вдохнуть, душу заполнила горечь. А что, если Сулейман почувствовал ее почти предательство? Если своим откликом на сумасшедшую страсть Ибрагима она оттолкнула Повелителя, ведь у него чуткая, хоть и закрытая душа. Больно, горько… Дождаться бы ответного письма, чтобы понять, что не забыл свою Хуррем, не забыл, как учил ее писать и любить.

Но письма не было.

Роксолана не просто просила разрешения писать Повелителю во время его похода, он обещала делать это часто. Не просила отвечать, понимая, что так даже лучше, его ответы будут означать любовь. А если нет? Если гонец с письмом давно уехал, а ответа нет?

На второе еще рано ждать, но первое давно полетело искать Повелителя на просторах Европы.

Ужасалась тому, что Сулейман мог почувствовать что-то неладное, корила себя за преступные мысли и желания, клялась забыть само имя Ибрагима и уговаривала, что письма нет потому, что султан занят, что он далеко, что гонцу трудно разыскать Повелителя…

Да, конечно, пока найдет, пока Сулейман ответит…