А тут вдруг увидела Васю Крылова. Изменился, но все равно можно узнать. Дорогой, свой, надежный. Таня ужасно обрадовалась, а Вася очень удивился, обнаружив ее на лестнице.

— Что ты тут делаешь? — и за плечо потормошил.

— Привет, — Таня постаралась улыбнуться, но спросила обиженно: — Где ты был так долго, почему не приходил к нам?

— Сыро тут, нельзя тебе, — сказал Вася и поднял на ноги.

Живой, настоящий Вася Крылов.

— Вася, Вася, Вася, — будто заведенная повторяла Таня, прижимаясь к старому другу, и опять, уже громче и настойчиво, спросила: — Где же ты был так долго? Все Савичевы умерли. Я одна осталась, одна, одна!

Конец.

Вот и завершился мой печальный рассказ, трагическая история ленинградской девочки. Много лет считалось, что и она, последняя из большой семьи, умерла в блокадном городе, что запись в дневничке 13 мая 1942 года — горестный конец. Даже четверть века после войны не было достоверных сведений. Версии выдвигались разные, но ни одна не подтверждалась документами.

Впрочем, и поныне мало кто знает, что произошло на самом деле. Потому и возникла необходимость дописать еще одну главу. P. S. — постскриптум — обозначает в переводе с латинского — «после написанного».

Уже не вспомнить название железнодорожной станции, но время знаю со всей определенностью — последняя декада июля 1942-го. Ибо 2 августа наш полк уже развернулся в боевой порядок.

Нас везли с Урала на фронт без роздыха: ни бани, ни горячей пищи. Менялись лишь паровозы. И вдруг застряли на целый час в паутине сортировочной, вклинились между двумя другими товарняками. В одном — эвакуированные детдомовцы из Ленинграда, в другом — военнопленные.

Охрана не боялась, что подопечные убегут, разрешила выходить из вагонов.

Немецкие солдаты клянчили или выменивали у детей хлеб. Торговля шла плохо, но милостыня перепадала.

Ленинградцы бросились к маленьким, родным, несчастным землякам. Спрашивали, выкрикивали, называли имена своих братишек и сестренок; детей, родственников. Искали соседей по дому, улице, по району хотя бы. И раздавали ржаные сухари, консервы, сахар — весь дорожный наш паек. И делились махоркой с воспитателями ленинградского детского дома.

Может быть, то был дом № 48 Смольнинского района? Может быть, я видел, говорил с Таней Савичевой?

Не знаю, не помню. Полвека минуло почти…

— Тимофеевна! — позвала от калитки письмоносица. — Воскресла жиличка твоя?

— Вчерась из больнички приплелась, бог миловал.

— Депеша ей, толстущая! Как ее коса-то?

— Нету больше косы, отрезали. При тифе завсегда стригут.

Бойкая письмоносица примолкла, отдала письмо и поспешила дальше.

Нина слышала каждое слово, бросилась к двери и пошатнулась, привалилась к косяку.

— Не донесу, что ли, сама, — проворчала хозяйка. — Лежала бы.

Наконец-то пришел ответ! Первый ответ на десятки открыток и писем, отправленных в Ленинград по разным адресам.

Черные вычерки военной цензуры траурно бросались в глаза. Строчки приплясывали, расплывались буквы… Нина заставила себя унять дрожь. Скомандовала себе, как перед взлетом: «От винта!»