— Что подвезут, — отвечает старуха. Или вовсе не старая женщина, в темноте не разглядеть лица.

Третий, не определить, мужчина ли, женщина: поверх шапки с подвязанными наушниками, по-деревенски, накрест вокруг впалой груди, клетчатый платок с бахромой, — третий вносит смуту:

— Андреенко только разрешил объявить про крупы и мясо с мясопродуктами, а когда продавать начнут — тайна, военный секрет.

Сразу несколько человек оспорили:

— Какой же это военный секрет!

Обвальным громом взорвался снаряд. Неподалеку где-то. С деревьев осыпался иней, взвякнули оконные стекла.

— На Пятой линии, — определила старуха.

Никто не возразил, не поддержал. Никто не покинул очередь. Улицы длинные, дома, в большинстве своем, впритык, кто знает точно, где ударило. Отсюда не видно, а бегать выяснять — очереди лишиться.

Куда угодит артиллерийская смерть — не угадать, не предвидеть, а карточки не отоварить — гибель верная, неминуемая.

Люди затаились в ожидании. Ударит еще раз-другой, объявят тревогу, расходись по укрытиям. Новые правила на время воздушных тревог и обстрелов расклеены по всему городу. За неисполнение мер безопасности — штраф, а то и лишение свободы.

Еще громыхнуло, но уже далеко, за Невой, в другом районе.

— А крупы какие? — опять возник простуженный человек.

Никто не ответит ему, он и сам знает, но не говорить о съестном не может.

Голодно-холодно

— Не звонили? — едва войдя с мороза, спросила мама. Каждый раз забывает, что телефон давным-давно отключен.

— Нет, мама.

— Куда Нина подевалась?..

Нине и трамваем больше часа добираться с завода, а пешком… Сколько их, бедолаг, из одного пункта вышли, как в школьных задачках испокон века писали, и сколько ныне, в блокаду, в другой пункт не дошли…

— Знать бы только, что жива, здорова.

— Да, мама.

— Витамин свой выпила? Нет? — Мама хотела придать голосу строгость, но лицо дочери такое усохшее, землистое, цвета блокадного хлеба, рот бескровный, из глубокого провала меркло поблескивают серые глаза. Сердце матери стиснула боль и жалость. Сказала ласково: — Надо, доча. Кроме хвойного настоя, ничего у нас от цинги нету.

Таня послушно взяла чашку с лесным запахом и отвратительным вкусом, а мама подбадривает:

— Нам еще ох как зубы нужны. Смотри, сколько мяса принесла. Две месячных пайки, почти что целый фунт. И макароны. Такой суп будет! Лучку бы, капустки, моркови… Но и без этого и того сытный супчик получится. Факт.

Она отделила маленький мясной довесок, зато макарон наломала полную пригоршню, на три дня ведь супчик.

От мясного духа защекотало в носу, вязкая слюна заполнила рот, а в глубине живота, в сморщенном желудке закорчился голод.

«Голодно-холодно», — думала Таня, не спуская глаз с кастрюли на плите.

— Что ты сказала, доча?

— Нет, мама.

— Что — нет?

— Не сказала. Думала.

— Про что, если не секрет?

— Голодно-холодно.

— Покушаешь и согреешься.

«Покушаешь» — так говорила бабушка, а она, Таня, маленькая, глупая, обижалась. Как было хорошо, когда была бабушка и когда еще жила Женя.

Они ели суп. С настоящим мясом и макаронами. И что-то мама добавила еще, для густоты. Ели с громадным куском хлеба, размером почти с недавнюю дневную пайку. А все мало, мало — никак не насытиться. Неужели никогда и во всей будущей жизни не удастся наесться вволю?