На всем пути до мест назначения создавались продпункты и санпосты для ленинградцев. В январе и феврале было эвакуировано почти сто тридцать тысяч! Всего сто тридцать тысяч почти…

— Подумай, Мария, крепко подумай. — Дядя Леша громко отхлебнул из кружки, заглотнул — будто не горячую воду, а большую пилюлю. — Тут нельзя ворон ловить. Последний, быть может, шанс. Верно, Вася?

— Точно, — подтвердил дядя Вася. Он тоже сидел за столом, но от чая отказался: — Без того раздуло, ноги в коленках не сгибаются.

Его водянистая полнота и в самом деле становилась пугающей.

— Сейчас — как? — продолжал усиленную агитацию дядя Леша. — Сейчас поезда и автомобили, а сойдет лед? Только баржи, катера. Представляете? А тут — от Финляндского вокзала до Ладоги поездом. Переехали озеро — и опять — пожалуйста — в вагон. Так что, Мария, подумай.

— Думала-передумала сто раз уже, — ответила мама, — не дано нам уезжать. Как же Лека и Нина без меня? И вдруг Миша объявится?

Таня как-то спросила: «Мама, а кого ты из нас больше всех любишь?» Мама улыбнулась спокойно, иголку подала: «Уколи вот все пять пальцев на руке. Какому из них больнее всего будет?» Таня, конечно, не стала колоть, сказала: «Одинаково, наверное». Тогда мама и произнесла запомнившиеся слова: «Все вы одинаковы для меня. И боль, и радость, и любовь к вам — всем поровну».

— Нет, не дано, — уже окончательно решила мама. — Будь, что будет, с судьбой не разминуться. Вот вы-то, бобыли, почему сидите?

— Нам никак нельзя, — одышливо сказал дядя Вася.

— О нас и разговору быть не может, — примкнул брат. — И кому мы нужны на Большой земле? Не работники — едоки.

— Еще чаю? — спросила мама, намеренно меняя тему разговора.

Дядя Вася безотрадно пробормотал:

— Чай да сахары.

От этой коротенькой пригласительной фразы повеяло старомодным уютом, медно-зеркальным самоваром, чайными угощениями.

Какую же удивительную силу имеют простые слова — воскрешать осязаемо и зримо исчезнувшие реалии жизни.

— А что, не такая это несбыточность, — дядя Леша возразил не словам о чаях-сахарах, а безнадежности, с какими произнесены были. — Андреенко разрешил объявить продажу шоколада, какао и по четверти литра осветительного керосина.

Савичевы могли рассчитывать на какао-порошок, по двадцать пять граммов на едока.

Шоколад предназначался только рабочим и детям.

— Это он ко Дню Красной Армии, — истолковал извещение Андреенко дядя Вася, а мама уточнила со вздохом:

— Разрешено объявить, когда давать будут — неизвестно.

Разговор об эвакуации на другие разные темы, как обычно, все равно свелся к продовольственным делам.

— А еще клюкву обещали, — вспомнила Таня. Клюква полагалась не только рабочим и детям, даже иждивенцам.

На заснеженной, в сугробах и торосах улице длинная густая вереница людей кажется черным разводьем на зимней реке. Людское дыхание — будто через трещину вода парит.

До открытия магазина еще около часа, пять с минутами утра. Серая темень и обманчивая тишина. Чей-то натужный кашель, сдержанный стон, краткий приглушенный говор.

— Так мясо или мясопродукты? — допытывался у очереди сиплый, простуженный, некогда, наверное, сочный и красивый голос.