— Мы даем лучшее, что есть у воздушных сил Балтморя. Наши механики, Шелагин и Федотов, — это лучшие ребята. Чухновского я знаю сравнительно мало, но, судя по тому, что я слышал о нем и об Алексееве, надо думать — они не выдадут…
Не кончив фразы, говоривший снова склонился на сложенные на столе руки и заснул. Оказывается, этот вконец измотанный человек — начальник воздушных сил Балтийского моря — третьи сутки не был дома и не видел постели (подобно большинству участвовавших в снаряжении красинской экспедиции).
Тычась по разным углам и не находя того, что мне нужно, я наткнулся на коренастого моряка с седыми щетинистыми усами, который хмуро оглядывал каждую вещь на корабле, ходил из каюты в каюту, заглядывал во все люки и что-то ворчал себе под нос. Это — старый капитан «Красина». Тот самый капитан Сорокин, который заявил, что в такой баснословно короткий срок, как три дня, он считает немыслимым снарядить экспедицию, и отказался от командования «Красиным». Сегодня — его последний день на корабле. Завтра «Красин» выйдет в море с новым командиром, перешедшим на его борт с ледокола «Ленин».
Я еще никого не знал на корабле; при всем желании, в этих зелено-желтых лицах, покрытых черным налетом угольной пыли, в измазанных блузах разных фасонов я никак не мог бы угадать кочегара, матроса, штурмана или механика — все они были одинаково грязны и усталы…
Когда, свалившись на какой-то ящик в полном изнеможении, я сквозь сон услышал звенящий в рупор голос команды: «Отдай швартовы!», я тотчас же проснулся и вскочил со своего жесткого ложа. Столб черной пыли поднялся вместе со мной.
Через полчаса два пузатых буксира на толстых стальных тросах уже оттаскивали черный утюг «Красина» от Угольной пристани. Все вздохнули с облегчением, когда зелено-серая муть берегов стала уходить назад и ледокол потянулся Морским каналом к Кронштадту…
После первой суеты можно было подумать о том, чтобы немножко соснуть в «человеческих» условиях, а именно в закоулке на угловом диване, на котором я должен был сложиться под углом в 90°, с трудом протиснувшись между стенкой и привинченным к полу столом.
Между тем из воды вырастали серые бляхи кронштадских фортов и полуразрушенная стенка с огромными белыми цифрами. По берегам тянулись жидкие зеленые сады и красные стены неуютных казарм. Серые волны, казалось, лизали стены домов. В круглый глазок иллюминатора вползала ночная прохлада, когда оглушительный грохот раздался у меня над головой — отдавали якорь. Умудрившийся устроиться где-то на койке, даже раздеться, молодой Том, корреспондент «Комсомольской Правды», смертельно перепуганный спросонья этим грохотом, вылетел из двери и в одном белье стрелою понесся по коридору и трапу наверх… Только у борта он пришел в себя и, пристыженный, полез вниз разыскивать сбою каюту.
Здесь, в Кронштадте, «Красин» задержался недолго. Последние материалы и запас пресной воды — вот все, что ему было нужно. На рассвете серая черепаха Кронштадта уже исчезала вдали, и мимо борта ярко прошел красный пловучий маяк. Запахло морем. Соприкасаясь на горизонте с серыми водами Маркизовой Лужи, ползла по небу свинцово-серая тяжелая завеса. Только далеко; на востоке, узкая полоска голубого неба напоминала о вчерашнем ярком солнце, о нестерпимой жаре. С противоположной стороны горизонта темными валами набегали тяжелые облака. На верхнем мостике «Красина», у медного колпака компаса, склонилась высокая сухая фигура портового девиатора