Рун оторвал свои губы от ее; их губы были совсем рядом, но не соприкасались. Даже при такой малой удаленности Эрин чувствовала болезненную пустоту. Он застонал, словно почувствовал то же самое. Ее лицо чувствовало его прерывистое дыхание.

Эрин увидела его глаза, такие большие и черные, каких не видела никогда, да еще с каким-то замогильным мерцанием. Не чувствуя страха, она погрузилась в эту темноту – своими сияющими глазами, всем жаром своего тела. И, выгнув шею, подставила ему свое горло, предлагая ему напиться из этого пылающего источника – она желала этого всеми фибрами своего естества.

Рун принял ее.

Пробный прокол клыков – а затем они вонзились на всю глубину.

Ее тело дышало жаром, согревая холодные губы, приникшие к ее горлу.

Эрин корчилась под ним, открывая себя для наслаждения. Темнота начала сгущаться на границах ее поля зрения. С каждым ударом ее сердца он поглощал ее своим телом.

Экстаз заполнял паузы между ударами ее сердца, сперва изнуряюще быстрыми, когда ее тело полностью отдалось чувству. Потом время неожиданно замедлилось, наслаждение распространилось по всему телу и стало еще более сильным. Эрин ждала момента, когда сердце ее остановится и она навечно останется в таком состоянии. Все остальное было ей безразлично.

Только блаженство.

А потом мягкий, медленно усиливающийся свет окружил, окутал ее – любовью, но совсем не похожей на ту, что она знала когда-либо до этого. Это была любовь, которую Эрин жаждала получить от матери, от отца, от малютки-сестры, которой так и не представился шанс вырасти.

Где-то в далекой глубине сознания она понимала, что умирает, – и была более чем благодарна за это. Она дышала с такой легкостью, словно делала первые в жизни вдохи.

А потом она увидела их.

Ее мать стояла в туннеле, залитом светом. Маленькая девочка стояла рядом с ней. Эмма. Ее детское одеяльце свешивалось с ее руки, на нем не было уголка, который отрезала Эрин. Ее отец стоял позади них, одетый в свою старую красную фланелевую рубашку и джинсы, у него был такой вид, словно он только что вышел из конюшни. Отец поднял руку и помахал ей, призывая присоединиться к ним. Впервые за многие годы при виде его Эрин не чувствовала злобы, только любовь.

Она вытянула руку, приветствуя их всех. Отец улыбнулся ей, она улыбнулась в ответ. Она простила его – и себя тоже.

Он был связан своей верой, а она – своей логикой.

А в этот момент они думали совсем о другом.

А потом этот приятный свет померк. И сменился холодной темнотой.

Эрин подняла веки. Рун лежал в отдалении от нее. Скатившись на землю, он лежал, прислонившись к стене, и его трясло. Тыльной стороной ладони он отер рот, отер кровь с губ.

Ее кровь.

Ее веки снова сомкнулись – она чувствовала боль от того, что ее отвергли.

– Эрин?

Рун холодными пальцами провел по ее щеке.

Ее всю трясло от холода и одиночества, от боли, причиненной ей тем, чего она лишилась.

– Эрин.

Рун, подняв ее, положил к себе на колени и нагнулся над ней. Его руки пригладили ее волосы, пробежали по ее спине.

Она, с усилием подняв веки, посмотрела в его глаза для того, чтобы сказать то, что казалось сейчас невероятным: