Ферван был достаточно опытен, чтобы не упорствовать.

– Что ж, Александр, такая позиция тоже заслуживает уважения. Вы можете считать, что нашего разговора не было. Но вам будет достаточно одного слова, чтобы мы к нему вернулись в будущем.

Он хотел еще что-то сказать, хотел…

Но мир вокруг нас не стоял на месте.

Глагол обращался вокруг центральной звезды. Планетная система, частью которой являлся Глагол, пребывала в извечном галактическом дрейфе, то есть двигалась относительно центра масс Галактики. Галактика мчалась сломя голову в составе Местного скопления. Местное скопление – в составе Метагалактики. А вызов спутниковой связи настоятельно требовал, чтобы Ферван вернулся в вертолет, выключил переводчик и включил микрофоны.

Когда Ферван закончил, вид у него был виноватый, как у побитого пса. И смотрел он теперь куда-то вбок, мимо меня.

– Что-то случилось?

– Случилось. «Много знания – много горя» – так, кажется, говорят ваши священные книги?

– Во многих знаниях многие печали, – машинально поправил я.

– Вот я никогда этого не мог понять, – вздохнул Ферван, по-прежнему стараясь не смотреть мне в глаза. – Никогда. Как можно винить знание? Знание! Ценнейшее сокровище из тех, что предложены нам жизнью, а значит – самим Ахура-Маздой!

Тема показалась мне чересчур абстрактной – на фоне тех в высшей степени конкретных событий, свидетелем и участником которых я сделался помимо собственной воли в последние дни. Какие мысли возникают, когда ваш собеседник, вражеский офицер, ни с того ни с сего вдруг заводит разговор о знаниях и печалях? Правильно: такие мысли, что чернее тучи.

– Но теперь я начинаю понимать вашу мудрость, – продолжал Ферван. – Ведь не что иное, как желание знать, погубило вашего друга…

Я что, нанимался поддерживать разговор в подобном выспреннем ключе? Да ни боже мой, как говаривал покойный лейтенант Фрайман.

– Ферван, не темните. Что вам сказали?

– Я получил приказ… попрощаться с вами, Александр.

– Что значит?..

– Вы не должны вернуться в лагерь нравственного просвещения. – Теперь он наконец-то смотрел на меня в упор, внимательно следя за моей реакцией. Автоматчики эскорта, сидевшие на корточках в тени вертолета, как по команде, поднялись на ноги.

«Та-ак… Вот ты и приплыл, лейтенант Пушкин».

– И куда же мне прикажете направляться? Может, подбросите хоть до ближайшей закусочной?

Собственно, я уже понял: речь шла о моей ликвидации. Меня это даже не очень-то удивило. Но имело ли смысл становиться в позу? Имело ли смысл рвать на груди китель и орать, что русские пилоты смерти не боятся? Стреляй, дескать, гад, в горячее сердце сокола занебесья?

Да, русские пилоты смерти не боятся. Ну и что? Можно подумать, пехлеваны боятся.

– Вы не должны вернуться в лагерь, – повторил Ферван. – А я – должен. Это значит, что на борт моего вертолета вы больше не попадете ни при каких условиях. Ни живым, ни даже мертвым… И закусочных на этой планете нет.

Ферван говорил голосом механическим и омертвелым. В его душе клокотали неведомые страсти, и ему приходилось прилагать все усилия к тому, чтобы они не вырвались наружу.