Он задумался.

— Во что ты веришь? — без малейшего смущения повторил я.

— Этот вопрос ты задаешь всем подряд, — улыбнулся Товия. — Сам слышал. Одних он приводит в замешательство, других в волнение. И что тебе отвечают?

— Разве про такое нельзя спрашивать?

— Меня спрашивай на здоровье, я не против. Мне интересно, какие ты получаешь ответы.

— Тем, кто говорит, что верит в Закон и Писания, не верю я сам. Нельзя верить в слово. Слово приходит извне. Кто-то сказал им: если ты веришь в это, значит, ты верующий. Но какой за всем этим смысл? Понятия не имею. И мне больно от моего непонимания. Тут слишком много противоречий, смешения высокого и низкого, истории. Мне бы тоже хотелось, чтобы такой вопрос был невозможен, чтобы на него не давали ответа. Они прячутся за своей верой. Читают тебе мораль и с кривой ухмылкой ставят себя выше всех. Грозятся пойти к раввину и указать на тебя: «Вот неверный». Только какой же я неверный? Я хочу одного… и убежден, что это возможно… Истинная вера должна охватывать всё-всё-всё: ты начинаешь видеть деревья, прежде чем они вырастут в деревья, птиц — прежде чем они станут птицами! Ты видишь все чуть раньше. И проникаешься любовью. Посвящаешь себя любви. Твою жизнь озаряет новый свет. И свет этот всеобъемлющ. Понимаешь?

Товия молча кивнул.

— Хочется не ходить Путем Истины, а быть истиной. Хочется не получать знание, а самому быть знанием. Вот какое во мне горит желание, и оно будет снедать меня, пока не осуществится, а до тех пор я буду пребывать в отчаянии, но это отчаяние не из тех, которое может сломить меня, это великое, искреннее отчаяние борьбы… Значит, говорят, я задаю слишком много вопросов? Что ж, пожалуй, они правы.

Я умолк. По желтому песку блуждали столбики смерчей, уже крепко припекало, и вверху появилась дымка, а над поверхностью пустыни повисло просвечивающее желтым марево, и эта его желтизна напомнила мне о том, что совсем недавно все окрест было ярко-желтым, а небо — ярко-голубым, что час прохлады миновал, но непременно вернется завтра и послезавтра, что я всегда буду окружен красотой, хотя безобразного вокруг будет ничуть не меньше… а может, и больше.

— Почему ты замолчал? Разве ты не рад за себя? Ведь тебе дано знание…

— Я безумно одинок в своем знании. И чувствую себя все неуютнее. Вот почему я выспрашиваю других. Я выспрашиваю их, дабы рассеять свои сомнения, дабы убедиться, что не один я столь сильно ощущаю в себе единение. Единение со всем сущим и дышащим, с тем, что давно умерло, и тем, чему предстоит новая жизнь — либо на прежнем месте, либо где-то еще. Когда я слышу уклончивые ответы, меня обуревает страх. Кажется, весь мир существует только затем, чтобы усиливать мои сомнения. Как будто в этом и состоит его предназначение…

— А я тебя заметил как раз из-за твоего выспрашиванья. Кое-кому оно шибко не нравится. С месяц назад, в утреннюю смену, один монах — не важно, кто именно, — сказал про тебя: «Тот, который вечно обо всем расспрашивает». Вообще-то я больше помалкиваю, а тут стоял рядом и встрял. Говорю: «Тот, для кого нет ничего святого? Кто он такой?» Теперь я вижу, что ошибался насчет тебя. А они продолжали твердить свои глупости, так что я ничего не разузнал.