— Ты что, не знаешь, с кем говоришь? — морща свой маленький нос, буркнул Иоханан.

Нас уже обступили товарищи, и Иоханан взывал к ним, безвинным… если таковые вообще бывают. Он проводил грань между собой и другими послушниками. Он даже подтянулся, чтобы больше походить на надзирателя, которым всегда стремился стать. В эту самую минуту он взял на себя роль. Недостатка в зрителях не было.

— Знаю, знаю, — сказал Товия и отвернулся от Иоханана.

Не знаю, что именно заставляет людей держаться особняком и сводит их вместе. Мы обращаем на кого-то внимание благодаря случайности. Нас высвечивают слова и поступки, то, как мы проявляем себя в разных обстоятельствах. До сей поры мы были безымянной массой, все ходили в одинаковом платье, все подлаживались под монастырский устав, все с одинаковой покорностью стояли рядом за работой, за молитвой, за чтением; голоса наши сливались в единый хор, хотя часть из них звучала ниже, а часть — выше остальных, в лицах же нельзя было выявить ничего особенного, ибо все мы жаждали праведности и надеялись исполнить Господне приуготовление нам. Мы смотрели вперед, а не по сторонам.

После того происшествия Иоханан стал искать встреч со мной. Впрочем, он и раньше держался поблизости, чувствуя себя неуверенно, поскольку я ни словом не обмолвился про историю с Амхарой. Я отвечал на его вопросы о погоде, о работе, о том, что читаю, однако сам бесед не заводил. Теперь я был убежден, что он ищет меня с умыслом.

— Этот Товия… почему-то любит работать в одиночку, — опершись о мотыгу и поглядывая на край поля, сказал Иоханан.

— Что ты говоришь? — отозвался я.

— Он редко присоединяется к остальным.

— Может, ему так больше нравится.

— Может, тебе тоже так больше нравится?

Я поднял голову, чтобы заглянуть ему в глаза, но Иоханан отвел их. Внезапно он как бы отстранился от меня — почесал нос, потер глаз, точно хотел вытащить залетевшую туда мошку.

После таких слов мне стало неприятно находиться с ним в одной обители. Интересно, что прежде меня не беспокоило его присутствие рядом. Я целиком отдавался трудам. С удовольствием жал сурепицу, чувствуя, как ее медвяный дух оседает на руках и поднимается к ноздрям, вязал из нее снопы и складывал в поле. Потом перебирался на полшага вперед, в крутой полумесяц тени.

Как прекрасно было бы тут без Иоханана… По утрам, перед восходом солнца, от поля веяло освежающим теплом, слитыми воедино запахами меда, ветра и пота. Но Иоханан вечно торчал сзади и леденил мне спину. Чего он, собственно, хотел?

Он хотел быть в курсе событий. Хотел всем заправлять. При том, что сам был ничтожеством. Он не испытывал страх, а был воплощением страха. Он не испытывал ненависть, а был воплощением ненависти. Надсмотр за всем и всеми был его способом существования, и мне оставалось только пожалеть Иоханана, однако меня раздражали его холодный рыскающий взгляд, его лоснящаяся физиономия с гладкой кожей, его руки, которыми он то и дело потирал лоб или щеки.

Все спины кругом ритмично склонялись к земле, изредка кто-нибудь заводил песню, и ее дружно подхватывали; пели все, даже Товия, один только Иоханан стоял в полный рост и что-то высматривал…