Вот и все. Я смогла. Стало ли от этого легче? Похоже, что нет. Ведь от этого ничего не изменилось. Его больше нет, а я… я должна заниматься всем тем, чем положено заниматься, когда человек умирает, хотя больше всего хочется просто сесть где-нибудь в уголке, накрыться пледом с головой, так, чтобы меня никто не мог увидеть, и сидеть. Сидеть, закрыв глаза, и мечтать, вернее, вспоминать то время, когда все было совсем иначе, когда все было хорошо.
Но просто сидеть нельзя. Неправильно. Нечестно по отношению к Костику. Он сам никогда не сидел, никогда не опускал руки, даже когда мы с ним остались совсем одни. Сколько мне тогда было, двенадцать? Тогда он казался мне совсем большим и взрослым, а ведь ему только исполнилось девятнадцать…»
О том, что у Светочки есть брат, она никогда Лунину не рассказывала. Тем более не знал он о том, что этот брат воспитал ее, когда они остались вдвоем после гибели родителей, разбившихся о скалы при сплаве по одной из горных рек Восточных Саян. Не знал Илья и о смерти Костика, в конце июня попавшего в больницу с воспалением легких, а еще через несколько дней скончавшегося от болезни со странным, совсем недавно никому не ведомым названием. Может быть, Светочка и хотела бы поделиться своим горем с Ильей, но как раз в это время их отношения закрутило в таком водовороте событий, из которого выбраться им было уже не суждено. Во всяком случае, вернувшийся из поездки в Одинск, Лунин решил, что не стоит предпринимать попыток оживить то, что, на его взгляд, уже умерло.
«Так странно, человек может одним выстрелом убить другого человека или даже слона. А с какой-то маленькой бактерией, или как там это называют — вирус, справиться не может. Нет таких маленьких пулек? Или таких маленьких пистолетиков? Какие глупости лезут мне в голову!
И самая большая из всех глупостей — конечно же, Лунин. Я должна думать о Костике, а почему-то думаю о человеке, который меня предал. Нет, может быть, он и не предавал меня там, в Одинске, если честно, я сама толком не поняла, что же именно там произошло. Но раз он не захотел прийти и все объяснить, значит, все же предал? Ведь молчание — это тоже предательство?
Зачем тогда я о нем думаю? О предателе… И думаю я о нем не как о человеке, от меня отвернувшемся, а как о человеке… Господи! Нет, я не буду этого писать! Или буду? Я думаю о нем как о человеке, которого я когда-то любила. Нет, я лгу, сама себе лгу. Как о человеке, которого люблю до сих пор».
В задумчивости Илья ущипнул себя за переносицу. Курить он бросил еще год назад и теперь напряженно пытался вспомнить, не осталась ли где-нибудь в квартире недокуренная сигаретная пачка. Так и не вспомнив, он вновь уткнулся носом в записную книжку.
Мысль об оставшемся на дне бутылки коньяке спровоцировала лишь еле сдержанный рвотный позыв. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, Илья решил, что дочитает все записи, чего бы это ни стоило.
«Потратила вчера целый вечер, чтобы записать песню. Несколько раз хотела бросить, сочинить музыку было проще, чем наиграть ее самой себе на фортепьяно. Хотя я ведь эту песню не сочиняла вовсе. Она мне приснилась. Точнее, мне снился этот человек, Лунин, а песня звучала откуда-то, сама не знаю, откуда. Все, что мне надо было сделать, — это не забыть текст песни и мелодию к тому моменту, когда я проснусь. С текстом, конечно, было проще. Строчки ложатся на лист бумаги, и все, дело сделано. А вот мелодия… Я, конечно, напела ее на телефон. В ванной. Мне кажется, там лучше акустика, и голос звучит как-то иначе, звонче, что ли. Но все равно, результат не очень меня обрадовал. А уж фортепьяно… Вот что значит совсем забросить инструмент. Интересно, для чего я провела столько лет в музыкальной школе? А вдруг я напишу еще что-нибудь? Вдруг у меня талант, талант сочинять песни? Глупости. Скорее всего, никакого таланта у меня нет. Есть только любовь к этому… дураку».