Сестра Геновева не успокаивалась. Клала безжизненную голову к себе на колени, через силу размыкала губы больной, вливала ей в горло теплый отвар. В перерывах между питьем пожарче развела огонь, дабы согреть холодеющее тело девушки. Не приседала ни на миг. И когда за затянутыми холстиной окошком стали проступать первые признаки нового дня, была вознаграждена за труды — больная открыла глаза, посмотрела вокруг почти осмысленным взором.

Эмма не понимала, где находится. Бревенчатый потолок, беленая стена с полками, уставленными горшочками и баночками. Кто-то склонился над ней. Немолодое бледное лицо, резко очерченные скулы, глубокая морщина меж бровей. А глаза — темные, узкие, взгляд участливый.

— Ты видишь меня, девочка?

Эмма хотела ответить, разомкнула запекшиеся губы. Жгучее дыхание обжигало. Свет свечи резал глаза, а вокруг каталось множество призрачных теней. Нет, у нее нет сил говорить.

Потом она ощутила, как ко рту поднесли плоский металлический сосуд, глотнула теплый отвар. Грудь нестерпимо болела. О боже, как болела! Боль разрасталась с каждым мигом. И она не смогла побороть невольный стон.

— Тише, тише.

Прохладная рука легла на лоб. Это было приятно.

Женщина что-то говорила, но слова разлетались, дробились, удалялись. Ее вновь поглотил мрак.

Утром пришла мать Стефания. Нервно поджимала губы. Она была еще не стара, но лицо желчное, с резкими чертами, скошенным маленьким подбородком.

— Как, вы ни за что не ручаетесь?! — возмущалась она, взмахивая рукой с четками. — Вы лечите любое отребье, а сейчас, когда вопрос стоит о жизни знатной особы, вы только разводите руками.

Сестра Геновева поправила черное покрывало поверх белого наплечника. Выглядела утомленной. Она была гораздо старше настоятельницы, высокая, худощавая. Рядом с почтенной аббатисой держалась спокойно, и в этом спокойствии невольно проступала величавость, раздражавшая настоятельницу.

— Вы не должны так кричать, матушка. — Голос Геновевы звучал негромко, умиротворяюще. — Любое волнение может привести к гибели этой женщины. Но вам следует знать, что сейчас у нее началась лихорадка. Ее тело борется с болезнью, и пока дух блуждает во тьме без сознания.

Однако замечу — она крепкий орешек. Вы поглядите на нее. Она хорошо пережила утренние часы. Конечности ее не утратили гибкости, и хотя дышит она со сбоями, но уже увереннее глотает питье. Нам остается лишь молиться. — Монахиня поправила край повязки, перетягивающей грудь раненой. — Осмелюсь ли узнать, кто моя Подопечная?

Мать Стефания какое-то время молчала. Глядела на монахиню странным взором.

— Удивительные вещи я прочла в послании досточтимого епископа Шартрского. Эта женщина… она дочь Эда Робертина — да пребудет душа его в мире. А кроме того, она такая же грешница, как и вы.

У Геновевы чуть шевельнулись тонкие брови. Но губы только плотнее сжались. Но когда аббатиса вышла, поглядела на Эмму с явным участием.

— Дочь Эда… да к тому же возлюбленная норманна. Неисповедимы пути господни…

Два следующих дня Эмма страдала от жесточайшей лихорадки, в полубессознательном состоянии боролась за жизнь. Она то горела как в огне, то стучала зубами, будто от стужи зимней ночи. Она порой приоткрывала глаза, различала яркие блики света. Геновева специально пожарче распалила пламя в очаге, придвинула поближе ложе больной.