Столыпин, не веря ушам своим, медленно поднялся и произнес, тщательно подбирая каждое слово:

– Страны, которым наносились сильные удары, показывали живучесть только тогда, когда брались с большой энергией и охотой за дело своего обновления. Любая остановка здесь кажется мне даже опасной. Опасна она потому, что в свойстве нашего русского характера есть известного рода наклонность к промедлению. Никаких пышных фраз я произносить и не желаю, но в данную минуту мне припоминаются слова, сказанные создателем русского флота, все тем же Петром Великим, при котором впервые застучал топор русского строителя на русских верфях. «Промедление времени смерти безвозвратной подобно»[47]. Что же касаемо решительности и жестокости…

Столыпин остановился на секунду, задумавшись над второй частью предложения императора о самых решительных действиях в случае сопротивления, затем вздохнул и уже твердо продолжил:

– Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства. Когда дом горит, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней; которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий, не только до применения репрессий к различным лицам и к различным категориям людей, – оно доводило государство до подчинения всех одной воле, произволу одного человека, оно доводило до диктатуры, которая иногда выводила государство из опасности и приводила до спасения. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества.

– Ну что ж, – император удовлетворенно кивнул, – в ваших словах я не услышал главного – слова «нет». Значит, можем попробовать тащить этот воз вместе. Хочу сразу предупредить – попутчик я беспокойный. Состояние со мной нажить трудно, а вот неприятности – проще простого. Не пугает?

Столыпин улыбнулся и ответил уже более раскрепощенно:

– Я отдаю себе отчет, насколько трудную минуту мы переживаем. Но если в настоящее время не сделать над собой усилия, не забыть о личном благосостоянии и встать малодушно на путь государственных утрат, то, конечно, мы лишим себя права называть русский народ народом великим и сильным.

– Я вас понял, Петр Аркадьевич, – пристально глядя в глаза Столыпину, император чуть коснулся мундштуком пуговицы на его мундире, – и одобряю вашу самоотверженность. Поэтому предлагаю к работе приступить немедленно. Осталось только спросить Александра Николаевича, как он смотрит на более тесное сотрудничество с центральными органами государства в статусе министра кооперации?