Последние слова она договорила торопливо, сбивчиво, но у Ламеха из ослабевших пальцев выпал тяжелый ларец, глухо стукнул по ноге. Ламех взвыл, но глазами держал лицо Моряны.

– Остаться? Как это?

– Очень просто, – почти прорычала она, словно сердилась на себя. – Дом у тебя есть! Я много места не займу, твоим книгам не враг. Никто тебя не обидит!.. Зима пролетит быстро, а весной я сама отвезу тебя… Как только потеплеет, так и отвезу.

– А ты хоть знаешь, куда мой народ уйдет?

Она огрызнулась:

– А следы? И через год нахожу след оленя! Ваши телеги выбьют землю так, что сто лет трава не проклюнется…

Он медленно подходил ближе. Ее голос становился тише, неувереннее. Он обнял ее, прошептал:

– Вместе? Не шутишь?

– А что? – сказала она, все еще сердясь. – Одеяло я не буду стягивать. А если не храпишь и не лягаешься…

Она умолкла, а он сказал тихо:

– Я храплю и лягаюсь. Но я отучусь спать на спине и перестану лягаться.

Они стояли, обнявшись, среди полуразрушенной комнаты и в куче разбросанных вещей. А ветер зло врывался в щели, жутко выл в трубе. В помещении темнело, с севера наползала тяжелая свинцовая туча. На косяк окна упал багровый свет заката, похожий на отблеск пожаров.

У ворот дома маленького Исхака стояла телега. Лошадь мирно хрумала овес из подвешенной к морде сумки. Во дворе царила бестолковая суматоха, люди вытаскивали из дома узлы, швыряли на телегу, а отец Исхака ругался и сбрасывал на землю. По его гневно-растерянным жестам Буська понял, что все не поместится, надо отобрать самое нужное, иначе увезут лишнее, а потом хватятся, что забыли главное.

– Уже? – спросил Буська.

Исхак шмыгнул носом:

– Все спешат!

– Понятно, – протянул Буська. Он чувствовал тоску и, чтобы не выказать немужскую слабость, сказал лишь сожалеюще: – Так и не успел ты обучить меня грамоте…

– А ты меня – охоте, – сказал Исхак.

Глаза его были совсем печальные, даже тоскливые.

Плач и стоны раздавались по всему граду. Волы стояли хмурые, из домов выносили скарб, грузили на телеги. Подсаживали детишек, что с не по-детски печальными лицами помогали взрослым таскать узлы.

На улице насторожились, когда в открытые врата въехали трое всадников. Впереди был Рус на своем черном как ночь злом жеребце, за ним на полкорпуса позади держались Бугай и Моряна. Лица всех троих были торжественными и надменными.

Рус вскинул руку ладонью вперед:

– Я желаю говорить с Соломоном!

Дети расступились, взяли грозных русов в кольцо. Кто-то помчался к дому Соломона, дробно-дробно простучали деревянные сандалии по ступенькам. Хлопнула дверь, издали донеслись голоса.

Русы сидели недвижимые, как вросшие в землю скалы. Иудеи смотрели на них со страхом и трепетом. Из каждого сына Гога исходила дикая, звериная мощь, лица свирепы, в глазах видна жажда крови. Эти варвары и сейчас смотрят так, как будто взглядами уже вырывают из живых печенки и жрут их на глазах умирающих жертв!

Соломон вышел на крыльцо, приложил ладонь ко лбу, щурился близоруко. Рус вскинул ладонь в приветствии, конь под ним тронулся вперед, повинуясь неслышному движению ноги.