Потом на пути к участку его ненадолго оставили в покое.

Они позвонили в дверь. Два брата — Линкольн, 23 года, и Эндрю, 17 лет.

Он открыл сам.

Во какой. Рамон Васкес, старая звезда немого экрана и самого начала звукового кино. Уже за 60, но на вид все такой же изысканный. В те дни, и на экране и в жизни, волосы его были обильно навазелинены и зачесаны прямо назад, прилизаны даже. А длинный тонкий нос, а крохотные усики, а как глубоко он заглядывал дамам в глаза — нет, это было слишком. Его называли Великим Любовником. Дамочки обмирали при виде его на экране. Ну, «обмирали» — это так писали кинокритики. На самом же деле Рамон Васкес был гомосексуалист. Теперь волосы его были царственно седы, усы — чуточку погуще.

Стояла промозглая калифорнийская ночь, адом Рамона располагался в стороне от дороги в холмах. На парнишках были армейские брюки и белые футболки. Оба — мускулистые, довольно симпатичные, с приятными извиняющимися лицами.

Говорил Линкольн:

— Мы читали о вас, мистер Васкес. Простите, что побеспокоили, но нас глубоко интересуют голливудские идолы, и мы выяснили, где вы живете, а тут проезжали мимо и не утерпели — позвонили.

— А вам не холодно, мальчики?

— Да-да, холодно.

— Не зайдете на минуточку?

— Нам не хочется вас беспокоить, мы не хотим мешать.

— Все в порядке. Заходите же. Я один.

Мальчики вошли. Встали посреди комнаты, нелепые, растерянные.

— Ах, прошу вас, садитесь! — произнес Рамон. Указал на оттоманку. Мальчики подошли, сели, несколько напряженно. В камине горел огонек. — Я принесу вам что-нибудь согреться. Одну минуточку.

Рамон вернулся с хорошим французским вином, открыл бутылку, опять вышел, затем вернулся с 3 охлажденными бокалами. Разлил на троих.

— Попробуйте. Очень приятное.

Линкольн выпил довольно быстро. Эндрю, посмотрев на него, сделал то же самое. Рамон долил.

— Вы братья?

— Да.

— Я так и подумал.

— Я — Линкольн. А он — мой младший брат Эндрю.

— Ах вот как. У Эндрю очень утонченное и чарующее лицо. Задумчивое. И в нем есть нечто зверское. Быть может, ровно сколько необходимо. Хммм, можно попробовать устроить его в кино. Я, знаете ли, по-прежнему обладаю неким весом.

— А что с моим лицом, мистер Васкес? — спросил Линкольн.

— Не такое утонченное — и еще более зверское. Настолько, что в нем почти животная красота; вот… это и еще ваше… тело. Простите, но вы сложены, как чертова обезьяна, которую обрили почти наголо. Однако… вы мне очень нравитесь — вы излучаете… нечто.

— Может, голод, — произнес Эндрю, впервые раскрыв рот. — Мы только что приехали. Из Канзаса. Колеса спустило. Потом полетел этот клапан проклятый. Все наши деньги сожрали шины да ремонт. Вон он снаружи, «плимут» 56-го года — мы его даже на лом за десять баксов сдать не можем.

— Вы голодны?

— Еще как!

— Так погодите, боже святый, я вам чего-нибудь принесу, я вам что-нибудь приготовлю. А пока — пейте!

Рамон исчез в кухне.

Линкольн взял бутылку, отхлебнул прямо из горла. Долгим таким глотком. Потом передал Эндрю:

— Допивай.

Только Эндрю опустошил ее, вернулся Рамон с большим блюдом — чищенные и фаршированные оливки; сыр, салями, пастрама, крекеры из белой муки, зеленый лучок, ветчина и фаршированные яйца.