— Мы с Любаней учились в частном колледже, а Феня в муниципальной школе, Лидке все равно было, где дочь за партой сидит, — сообщил Сережа. — Вот моя мама не такая. У нас денег не горы, но она лучше себе ничего не купит, а за мое образование заплатит.

— Ты сейчас дружишь с Феней? — спросила я.

— Нет, — ответил Сергей.

— Можешь ее телефон дать?

Он начал ковырять носком кроссовки гравий.

— Что-то не так? — спросила я.

— Феню после смерти матери отец отправил в интернат за границу, — пояснил Сережа, — мы не общаемся.

— Лидия Петровна скончалась? — подскочила я. — Когда?

Сережа почесал щеку.

— Точно не помню.

— До похищения Прохора Ермакова?

— Не-а, после, — протянул Сережа. — От передоза сковырнулась. Мы с Феней, когда Люба погибла, перестали общаться. И вдруг она позвонила, плачет: «Пришла из школы, а мама лежит, не дышит». Я к ней рванул. Прибегаю, а в квартире народу полно: полиция, «Скорая». Какой-то мужик в костюме, который всеми распоряжался, меня спросил: «Мальчик, ты кто?» Я объяснил, что дружу с Феней, она приехать попросила. Дядька мне на дверь показал: «Иди домой, не путайся под ногами». Я развернулся, пошел к выходу. Слышу, кто-то говорит: «Нечего тут мне под нос документами тыкать, женщина от передозировки наркотика умерла. И деньги уберите. Меня ни запугать, ни купить нельзя. Плевать, чья она любовница, не стану про инфаркт писать». Я Фене на следующий день позвонил и узнал, что ее отправляют в Америку в интернат. Отца Фени я никогда не видел, но он заботливым оказался, не бросил дочь. Ну, все, мне бежать пора, иначе по делам не успею.

— Последний вопрос, — остановила я паренька. — Слова: «Армия, девяносто четвертый год, лебедь» тебе о чем-то говорят? Они как-то связаны с Прохором?

— Армия, девяносто четвертый, лебедь? — повторил Сергей. — Фиг его знает. В том году я еще не родился. Лебеди в Москве не живут, только в зоопарке. Не, ваще без понятия.

— Люба ничего тебе про отца и девяносто четвертый год не рассказывала? — цеплялась я за последнюю надежду. — Про армию и лебедей?

Юноша пожал плечами.

— Нет.

— Спасибо за помощь, — вздохнула я, вставая со скамейки, — извини, что задержала.

Мы дошли до дороги, пересекли ее. Я хотела сесть в машину, и вдруг Глазьев снова заговорил:

— Любаня рассказывала, что ее мама дядю Прохора даже после развода обожала. Обиделась на него страшно сначала, слышать о нем не хотела, скандал затеяла, а потом остыла и по ночам плакала. Люба надеялась, что отец вернется. Но я подумал, что зря Любаша такие планы строит, дядя Прохор барабанистый.

— Какой? — не поняла я.

— Барабанистый, — повторил школьник. — Ну человек, которому по барабану все. Моя мама по каждому поводу нервный припадок устраивает. Не надену шапку — у нее истерика: «Сейчас же натяни головной убор! Отморозишь уши, заработаешь менингит, попадешь в больницу, врачи у нас плохие, не поставят сразу точный диагноз…» И за сердце хватается, как будто меня уже мысленно похоронила, поминки справила и памятник на могиле поставила. Хотел я на майские праздники к другу в Питер слетать, так мать в меня вцепилась: «Сержик, самолеты падают, ими пьяные пилоты управляют, диспетчеры на рабочем месте спят, техники керосин водой разбавляют…» Пришлось мне, как старому деду, на поезде трястись. Если принесу по японскому четверку, что очень редко случается, мама в слезы: «Сыночек! Не получишь хорошего образования…» Так привяжется, что хоть из окна прыгай.