слыхал грешным делом от ихних панцирников[52]… В степь пойдём, к Залозному шляху, и по всему, вборзе[53]! Воть дождемси токмо силушки ратной: больших и малых князей, и всем гуртом тронем коней, куды ворон костей не заносил.
— Эт шо ж, супротив татарвы, выходит?
— Выходит, супротив её, брат ты мой…
Дядька Василий опасливо подмигнул Савке и оголил в улыбке щербатые от кулачных драк зубы.
— Влезли мы, похоже, промеж двух жерновов. С одной стороны половцы и татаре, с другой наши князья — жеребцы ретивые. А нам-то нужно?..
Савка последних слов зверобоя не разумел. В душе его случился пожар: «Неужто в настоящей сече мне быть?! С нашим-то князем! Чего ещё больше желать?»
— Кум, поклянись Христом, шо не брешешь… насчёт степи и татаров!
— Да истинный Бог. Но ты — цыц! Я-то тёртый кобель… Жизнь повидал, баб пошшупал, а ты-сь? Чему лыбишься, дура? Гложут тебя капустные кочерыжки. Кровь впереди. Ты сам-то разуй гляделки! Разве не зришь, шо кругом деется? Сии знаменья последних лет… Те старцы вещали: «Явилась миру страшная звезда, лучи к востоку довольно простирающе… и предсказала новую пагубу христианам и нашествия нового ворога… То вышли из-за гор ледовитых и прут на нас Гоги и Магоги! Ныне пришло речённое скончание времени. Конец миру близко!» А ты — гы-гы!..
— Кум, а кум! — У Савки от возбуждения пуще прежнего загуляла по жилам молодецкая звонкая кровь.
— Да пошёл ты, Сорока! — рыкнул Василий. — Надоел ты мне хуже горькой редьки! Вынь да положь ему… Дай поспать, оголтень!
Дядька Василий натянул на голову волчью покрыву, и больше ни слова.
Но сокольничий был не в обиде. «Вот новость так новость! С копыт сбивает!» Да и ему ли, Савке-молодцу, горевать посему? Его и без того сжигала изнутри мучительная страсть к победам… Готовность послужить своему кумиру — князю Мстиславу Галицкому во славу русского оружия. «Ежели грянет сеча — то постоим! Почтим нехристей огнём и мечом!» Одного он только не мог понять, как это: «Я сложу голову, а жизнь будет гореть без меня?..» Впрочем, эта тёмная мысль не пугала и не застревала в его голове; она уносилась прочь, подобно щепке в быстрой стремнине реки. К своим годам Савка знал, как «Отче наш…», что воины имеют в виду, когда говорят о смерти; постиг он, и что такое преданность родной земле, православной вере и своим друзьям. Губы юноши тронула счастливая улыбка — неутолимая жажда острых ощущений, она накатывается волнами, как безумие. И, право дело, в такие минуты Савка Сорока готов был на всё, дабы утолить сей голод, сполна вкусить запретные плоды. Да и что может быть для молодой, горячей крови более прекрасного и притягательного, чем опасность и риск?.. Любовь! — вот что способно загасить сжигающее его пламя. Вернее, ярче разжечь… Ведь любовь — это тоже всепожирающий огонь, тоже безумие.
Но и на этом поприще ему, Савке — круглому сироте, ни горевать, ни тужить не приходилось. Потому как в родном Галиче, за высокими крепостными стенами его надёжно ждало крепко любящее сердце. «Ксения, люба моя!..»
…Савка бесшумно поднялся с нагретого курпея