— Мир входящему… — хмуро буркнул в ответ поднявшийся Субэдэй.
Сухопарый монгол с угрюмым лицом, чёрными глазами, весь накрытый стальными латами, перешагнул порог и низко склонил голову.
— Зачем нарушил мой сон, Тынгыз? — Багровый шрам на лице принял свинцовый оттенок, округлившийся, навыкате глаз пытливо воззрился на тысячника. — Как ты смел войти сюда, в запретные покои? Ты знаешь?..
— Знаю, мудрейший. Прости и выслушай. — Воин, приложив правую руку к груди, распрямил спину.
— Говори, я услышал тебя.
— Ночью начальник шестой сотни моей тысячи Чан-жу делал объезд. После боя Джэбэ-нойона с презренными псами Котяна на берегу осталось много повозок… Они полны бобровых и лисьих шкур, собольих шуб и серебра…
— Знаю! Говори немного о многом! — Глаз Субэдэя затлел зелёным недобрым огнём.
— Чан-жу притащил на арканах двух пленников…
— Ты помнишь наказ Посланника Неба? Посла не душат, посредника не убивают. Тот, кто не исполняет воли Чингизхана, теряет голову.
— Да, храбрейший, но они не послы… Эти шакалы грабили чужое добро. Прикажи удавить их тетивой или залить их глаза и уши кипящей смолой.
— И ради этого ослиного дерьма ты нарушил мой сон?! — Тёмное лицо багатура собралось в сеть морщин. — Кто они?
— Урусы, мой господин.
— Уру-у-сы?! — Ноздри Субэдэя задрожали от гнева. Задыхаясь, он захрипел, накинувшись на своего нукера: — У тебя мозги барана, Тынгыз! Я рано дал тебе бекство тысячника, тебя следовало оставить командовать сотней! Иди и жди меня у юрты Совета. И если хоть волос падёт с их головы, я прикажу посадить тебя на кол.
Побледневший нукер не замедлил покинуть «весёлую юрту» грозного Субэдэя. Барс с Отгрызенной Лапой не бросал слов на ветер, и тысячник знал это не хуже других.
Как только войлочный полог опустился за темником, Субэдэй быстро собрался, пристегнул к поясу меч-кончар и направился к выходу. Но стоило ему сделать шаг, как его остановил горячий, требовательный шёпот:
— А я? Ты забыл меня, хазрет? Я боюсь оставаться здесь… без тебя…
Субэдэй подошёл к ложу и шумно сорвал с наложницы одеяло. Алсу лежала на шкурах, испуганно прикрывая руками грудь.
— Кого ты боишься? Чьих рук? — Он схватил её за плечо, но она, увернувшись, откатилась в сторону. Её длинная чёрная коса шмыгнула по ковру, как ускользающая гюрза[134], но багатур успел её поймать, наступив белым замшевым сапогом на конец «хвоста». — Скажи, чьих?! И я прикажу отрубить ему руки или заживо сварю эту собаку в котле! Нет? Молчишь?.. Тогда зашей свой рот и не смей отрывать меня от мужских дел, женщина!
Он зверовато усмехнулся, глядя в её настороженно-выжидающие глаза в обрамлении чёрных ресниц, затем перевёл взгляд на подрагивающий круглый, с тёмным пупком живот; запустил руку в сафьяновую кису, притороченную к его поясу и щедро осыпал золотыми динарами этот… любимый живот.
— Жди и знай: никто не смеет бояться, находясь под защитой моей руки.
ГЛАВА 8
По вольному глянцевитому шляху, ведущему в Киев, вдоль могучего Днепра, где в течение многих столетий проходили торговые обозы и богатые караваны, сразу после прихода полчищ татар в Дикое Поле движение встало. Опустели придорожные корчмы и харчевни, радушные «питейники» и постоялые дворы… Все они — заброшенные, в спешке покинутые, без ворот, крыш и крылец, выломанных и растасканных ратниками княжеских застав на костры, — угрюмо и сиро доживали свой век, став приютом для лихого бродяжьего люда, одичавших собачьих стай и хрипатого воронья.