— Куда же вы? Мы и для вас можем подружку пригласить!

По мутному, серому окну струилась вода, дождь шумел мерно и нудно. И так же нудно пиликала и ныла скрипка в ресторане. От выпитого вина тело размякло, но голова была ясной.

…Леон не раз объяснял французам, что двадцатый век обесценил значение национальности. Все они принадлежат к новой нации — механиков и авиаторов. Все остальное неважно.

Что ж, у них всех действительно было много общего, летающие люди понимали друг друга хорошо даже без языка. Потому что и язык был свой: рисунок на клочке бумаги, жест, два-три слова — и тебя понимает любой, и ты понимаешь любого.

И все-таки глупость и чушь все это. Вот сейчас даже задремать невозможно: радость заставляет нелепо ухмыляться. Потому что там, близко, за горными хребтами, Русь… Россия… Русская земля…

Щепкин поднимался, ходил но номеру, курил, рисовал на потном стекле чертиков.

Вино расковало.

Скажи сейчас ему: лети на престарелом «Блерио-IV», от которого шарахались все нормальные авиаторы, — будет радость!

Затаенная жажда полета оборачивалась тоской.

Те, первые аппараты, на которых он летал, казались Щепкину похожими на чу'дные музыкальные инструменты. Когда приходилось ключом подтягивать и отпускать проволочные растяжки, он ловил себя на мысли о том, что похож на настройщика рояля. Наука была хитрая: перетянешь — и проволока не выдержит, лопнет; недотянешь — начнут скрипеть и ходить ходуном стойки. Ухо нужно было иметь музыкальное, чтобы уловить чуть басовитый единственно правильный тон струны. В небе аппарат стрекотал мотором, воздух шуршал, пел, свистел, ворковал.

Широкие крылья «Блерио» закрывали обзор с боков, на землю смотреть, можно было только сквозь круг винта, но от этого земля казалась еще более далекой, а небо близким, и рождалось ощущение одиночества и ровного радостного покоя…

По стеклу окна что-то щелкнуло. Щепкин, не понимая, распахнул окно, глянул вниз. Во дворе гостиницы, куда выходила дверь ресторанной кухни, среди мусора и объедков, стоял кучерявый оборвыш лет десяти, с рогаткой в руках, смотрел на Щепкина, корчил рожи.

— Дай рупь, хороший человек! — крикнул он.

— У меня франки… Нету еще рублей… — засмеялся Щепкин.

Оборвыш поманил его рукой, начал подмигивать.

— Сюда иди… Понимаешь? — уже тихо сказал он. — Очень надо.

Глаза его смотрели умоляюще и серьезно.

Щепкин пожал плечами, по во двор спустился.

Оборвыш коротко и повелительно бросил:

— Пошли за мной.

— Куда еще?

— Надо, — мальчишка не шутил. — Тебя один человек ждет…

— Какой еще человек?

— Слушай, ты меня не спрашивай. Я же тебя не спрашиваю, да?

Мальчишка скользнул со двора, Щепкин нехотя, подумав, пошел за ним.

С набережной они свернули влево, в путаницу зимних, голых садов, оград, кривых переулков. Мальчишка бежал далеко впереди и все время тревожно оглядывался, проверяя, идет ли за ним Щепкин. Когда дошагали до высокого каменного забора, мальчишка показал на калитку, крикнул издали:

— Тебе сюда!

А сам припустился бежать.

Щепкин постоял, подумал, решительно толкнул калитку.

В глубине двора, опутанного виноградными лозами, виднелся ветхий домишко под черепицей. На веранде стоял какой-то человек и, согнувшись, стирал в корыте заскорузлую от пота рубаху. По смуглой широкой спине катались желваки мускулов.