Ледяные туманы окутывали по ночам стоянку, вытянешь руку — не видно.

И все-таки Глазунов надеялся: вот перестанут лить дожди, подсохнет «фарман», все наладится.

Но сегодня захолодало уже с вечера, по всему было видно, вот-вот ударит настоящий мороз, и Глазунов, не выдержав, позвал Щепкина.

…В палатке стоял пар, как в бане. Это Балабан и Афанасий пытались нагреть воздух при помощи паяльной лампы, но от огня только сырость становилась явственней.

«Фарман» обрюзг, пропитался водянистой мерзостью, обшивка на плоскостях отвисла, как брюхо у дохлой, готовой разползтись рыбы. Щепкин ткнул в обшивку пальцем, потрогал — сплошная склизь. Фанера кабины набухла, стала рыхлой.

Шипела паяльная лампа, Афанасий утирал нос, с красного от холода лица на Щепкина с ожиданием смотрели его глаза, словно Щепкин мог что-нибудь сделать.

Щепкин без надежды посоветовал Глазунову смазать обшивку касторкой, хотя сам не верил в ее всесилие. Так и вышло. Пропитанная влагой материя не принимала никакой смазки.

К полуночи развиднелось, облака пропали, и низкое звездное небо распахнулось над полем. Лужи стеклянно заблестели, их тронул первый ледок.

К авиапалатке, как по тревоге, собрались все.

Глазунов глухо кашлял, пил чай из кружки, старался на людей не смотреть. Под утро мороз зазвенел по всей земле, под ногами с хрустом ломались твердые стебли заледеневшей травы, палатка, схваченная морозом, приподнялась коробом, полог отгибался с трудом, стал как деревянный. Мороз обнюхал «фарман» и медленно, с безжалостной деловитостью принялся за работу. Разом перестала звенеть капель, вода загустела. Холод вгрызался в обшивку «фармана», и она становилась твердой, как металл, сжималась, пропитываясь льдом. С хрустом лопнуло днище кабины, по фанере заструилась трещина, начиналась агония…

Шесть дней умирал аэроплан. На шестой ударила неожиданная оттепель, мягкий южный ветер пронесся над степью и слизнул ледок. Оттаивая, «фарман» начал расползаться, перкаль не выдерживала, давала трещины, лохматилась. С теплом налетел ветер, вздул и приподнял запарусившую палатку, задрал ей подол, ударил по аэроплану, который пополз боком, срывая палаточные крепления. Его поймали, но зачем — никто не понимал. Ветер лихо обгладывал аэроплан, срывая прогнившую, дряблую, как старушечья кожа, обшивку, обнажая деревянно-проволочный костяк.

Глазунов осмотрел мотор в сизых, темных пятнах начинавшейся ржавчины, потрогал лопнувшую тягу и безнадежно махнул рукой. Это был конец.

Афоня ушел подальше от всех. Казалось, если выроют для аэроплана могилу и закопают с салютом, так и будет надо.

Щепкин отослал в Астрахань депешу. Ответ пришел невеселый. Всему летному составу, благо аэропланов нет, пулеметчиками перейти в подчинение Коняева. Мотористам использовать инструмент отряда, ремонтировать и чинить оружие для фронта. Дня не прошло, как из-за Волги навезли пулеметов и карабинов. Флотские даже доставили орудие, чтобы покумекать насчет сломанного замка.

Авиаотряд перестал существовать…

Коняев как-то приехал, поглядел на палатки, на останки «фармана», крякнул с досадой. Приказал перейти на новое место, ниже но Волге, там обнаружили пустой сарай, хоть крыша над головой будет.